— Ты ненормальная, — сердито сказала Галка, — конечно же он влюбился.

— А вот те, в кино, любили друг друга и не женились. А потом она сгорела в самолете. У Толика такой любви быть не может.

— И слава богу, что у него будет другая любовь.

— Он ее приведет к себе. Она некрасивая, с большими ушами. Соседи включат ее в список дежурств по местам общего пользования.

— Перестань болтать. — Галка пошла на кухню, но вдруг повернулась и пристально посмотрела на Вику. — А почему у тебя такое лицо? У Толика есть глаз — сейчас и я вижу, что ты похожа на мадонну.

— Я плакала, — ответила Вика, — я была у Красильниковых и там плакала. А потом позвонила Толику.

— Тебе обидно, что Толик женится?

Вика пожала плечами:

— Мне все равно.

Потом, когда Галка пила на кухне чай с докторской колбасой, Вика сидела напротив и рассказывала о Красильниковых.

— Представляешь, эта мадам вздумала наставлять меня. А этот молчун Сергей Платонович тоже, оказывается, озабочен моим образом жизни. Они решили меня сделать сказочно богатой: «Ты поработаешь месяц табельщицей на стройке и вместе с прогрессивкой получишь сто рублей». Галка, я спрашиваю тебя, какое им до меня дело? Галка, какое это все-таки счастье, что он тогда перепутал и пришел к другому магазину…

Галка подавилась колбасой. Чай прыснул у нее изо рта, на глазах выступили слезы. Вика вскочила, стала бить своей крепкой ладошкой по худенькой Галкиной спине. Галка откашлялась, пошла в комнату и легла. Вика стояла над ней и размахивала руками:

— Я, конечно, как последняя дура расплакалась. А потом, когда пришла в себя, подумала: а у самой мадам какой образ? Вышла замуж за дурака и счастлива.

Вика остановилась и увидела, что глаза у Галки чужие, а на щеках, под глазами, два красных пятна.

— Тебе плохо, Галка?

— Мне плохо. Уйди от меня. Мне плохо от тебя.

Вика отошла, ничего не понимая. Потом сказала:

— Ну и пусть. Ты думаешь, что у меня жестокий возраст, а на самом деле — несчастный. Никто со мной не считается. И тебе я неинтересна.

— Ты мне отвратительна, — сказала Галка, перевернулась на спину и стала смотреть в потолок.

Вика ушла на кухню, сидела там и думала: никто не любит правды. А она все равно будет говорить правду. Это, наверное, ее профиль. Она станет судьей или журналистом. Галка тогда скажет: «Ты еще подростком не терпела вранья».

Она тихонько вернулась в комнату; думала, что Галка уже спит, но та по-прежнему лежала на спине и курила.

— Галка, не сердись на меня, — мирно сказала Вика, — я наконец нашла свой профиль.

Она думала, что Галка спросит какой, но Галка, не глядя на Вику, сказала:

— Я ночую у тебя, Красильниковы кормят. А зачем ты нам нужна?

— Не злись, Галка, — Вике очень хотелось помириться.

— Мы это делаем, потому что любим твоих родителей. А ты пользуешься, и никакой доброты…

— Я добрая! — Вику напугали ее слова.

— Я в этом не уверена. У тебя каменное сердце.

— Ты меня просто не понимаешь. У меня совсем не каменное сердце. Я в папу. Мы с юмором.

— Один прикрывает юмором доброту, а другой — пустоту.

— Я доброту, — твердила Вика, — я доброту прикрываю. Неужели, Галка, добрые люди не имеют права говорить правду?

— Какую правду?

— Ну, вот я сказала про мадам, что она вышла замуж за…

— Замолчи! — Галка крикнула и обессиленно прикрыла лицо ладонями. — Что ты знаешь про мадам? Что ты знаешь…

Через час они опять сидели на кухне, пили чай, и Галка говорила:

— Сердце словами обучить нельзя. Голову можно, а сердце нельзя. Сердце само все должно знать. Оно должно знать, что доброта рождается из благодарности.

— И любовь иногда рождается из благодарности, — говорила Галка. — Может быть, поэтому Сережа и женился на мадам.

Вике хотелось спросить: «А ты почему одна? Никто не любил? Или не захотела из благодарности?» Хотела спросить и могла бы, но уже понимала — нельзя.

КАК ВАМ ПОЕТСЯ

Что делать, если хочется петь?

Надо петь.

Но попробуй запой, если нет ни слуха, ни голоса. Жена расстроится, поглядит с мольбой: «Опять?» Сын опустит голову, и на макушке его будет написано, что ему стыдно: «У всех отцы как отцы, а мой поет». Сыну двенадцать. Отец в его глазах уже не великан, но еще и не обычных размеров человек. Когда он был великаном, сын любил его песни. Они тогда пели вдвоем. Брались за руки, выходили на середину комнаты и начинали: «Ой, цветет калина в поле у ручья…»

Пели громко и старательно, смущая кошку Улю, которая в такие минуты цепенела и ощетинивалась.

Потом сын перестал петь. Кто-то ему объяснил, что нет у него ни голоса, ни слуха. И Сергей Сергеевич не стал выходить на середину комнаты, а пел один где придется. Пел так года три, пока жена не взмолилась: «Сил нет. Нервы лопаются. Прекрати».

Если человек что-то хочет делать, а ему не дают, он становится несчастливым. Утром, когда он брился, из зеркала смотрели на него глаза несчастливого человека. Когда он шел к трамвайной остановке, спина и походка тоже выдавали его несчастливость. Только на работе он становился другим: погружался в колонки цифр, крутил ручку арифмометра, и глаза его и спина в эти часы были полны достоинства и красоты, как у всякого мужчины, поглощенного работой. Но на работе нельзя было петь, поэтому вполне счастливым он все-таки не был.

Иногда он пел мысленно, шел и беззвучно пел песню. Или сидел дома в кресле, глядел в одну точку и пел. Жена ничего не замечала, а сын, догадываясь, чем он занимается, подсовывал ему на подпись дневник с двойками.

Сергей Сергеевич прерывал песню, писал свою фамилию и спрашивал:

— Что из тебя будет?

— Не знаю, — отвечал сын, выхватывая у него из рук дневник.

Сергей Сергеевич шел к жене на кухню.

— Из него ничего не будет, — говорил он печально, — меня огорчает, что из него ничего не будет.

Жена пугалась, потом, подумав, успокаивалась и отвечала:

— Оставь ребенка в покое. Почини лучше телевизор, а то живем, как в гробу.

Сергей Сергеевич ничего не понимал в телевизорах. Он вздыхал и возвращался в кресло.

Сергей Сергеевич женился пятнадцать лет назад. Это было так давно, что теперь он даже не помнит, в каком платье была в загсе его жена. Свадьбы у них не было. И квартиры