— Браво.

Потом он неслушающимися пальцами пытался играть на пианино, говорил, что тоже уедет. Без чемодана. Навсегда. Все боятся туда ехать, а он с полным удовольствием. Он говорил о смерти, Надя понимала его, но досада не проходила. Когда он вышел, она подбежала к двери и повернула ключ.

Назавтра они стояли на перроне, возле вагона, и отец маялся. Бросал на дочь виноватые взгляды, вздыхал. Наде было невмоготу смотреть на него.

— Папа, я не обижаюсь. Было скучно. Анны нет, даже хорошо, что я уезжаю.

— Вот что, — он взял ее руку в свои, — напиши мне письмо. Не сразу, пусть пройдет время… Я тебе отвечу.

Поезд тронулся. Он остался стоять, провожая глазами вагон. Впервые незнакомая волна жалости и вины ударила Надю в лицо. Как будто не он ее выгнал, а она его бросила. Что это? Первый звонок из ее завтрашней, взрослой жизни или предчувствие долгой разлуки? Она знала, что теперь уже нескоро увидит отца и что в той, новой встрече им будет еще трудней друг с другом.

НАДЯ

Разговор шел о семейном воспитании, дескать, что увидел, заглотнул человек в детстве, то и потянется за ним через всю жизнь. Укладывали в папки чертежи, сдували со столов графитную пыль, мужчины закуривали — минут за пятнадцать до звонка в отделе разрешалось курить. Каждый день в эти минуты возникал общий разговор.

— Да чепуха это, — как всегда заваривала спор Ася Стукалина, — у нас семья была скупая, над каждой копейкой чахли, насмотрелась, наглоталась этой скупости досыта. И что — всю жизнь в долгах, хоть бы что-нибудь застряло в характере.

— Аська, у тебя вечно примерчики из самых недр личной биографии.

— А твои откуда? С базара?

— Грубо, Стукалина.

— Семья, воспитание — это все правильно, но есть еще наследственность. Почему-то ее никто не берет во внимание.

— Тихо! Говорит Егорова. Давай, Надя, излагай, а то скоро звонок, и мы ничего не узнаем про наследственность.

— А тут излагать нечего: два близнеца живут в одной семье, в одних условиях, а вырастает два разных человека.

— Ну и что?

— Ничего. Сказала, что думала.

В последние дни каждое резкое или небрежное слово вызывало слезы. И сейчас кольнуло в горле, слезы подступили к глазам, она отвернулась. Спас звонок. Кто-то придумал конец рабочего дня оповещать звонком. Ровно половина шестого. В шесть она будет дома. А они могут продолжать свой диспут. Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, газеты бы лучше вслух читатели, чем вот так коллективно толочь воду в ступе.

На улице сразу все проходит: и обида, и волнение. Легко шагается, так бы шла и шла, есть же счастливчики, которым не надо спешить домой. Она оглядывает прохожих: сколько все-таки людей, и ничего неизвестно, кто у них дома, что у них дома. И еще есть окна домов. Слепые днем, вечером они вспыхивают радугой занавесок: вот за этой, в петухах веселых красок, может быть, чья-то счастливая семейная жизнь.

«Ну и что?» — у этого типа Толубеева каждое слово как ржавый гвоздь. Она же ясно все сказала про наследственность, так нет, надо прикинуться идиотом: «Ну и что?» Аська его обхаживает. Бедная девочка. А что делать? Единственный в отделе холостяк.

Что за проклятый характер. Настоящая неприятность не приносит столько горя, сколько чье-то небрежное, недоброе слово. Я тебе, Толубеев, этого «ну и что» не забуду. Чуть не испортил такой день. Ах, какой был необыкновенный, как птица в небе, легкий и счастливый день. Проект, над которым парилась месяц, который, по Аськиному выражению, «засыпал пеплом душу всего отдела», вдруг в одно мгновенье превратился в ветку сирени. Надя еще в школьные годы придумала эту несбыточную радость: входит в класс, а на парте тяжелая гроздь лиловой сирени. И нельзя гадать — от кого, откуда, просто ветка сирени, просто чудо.

Такое чудо случилось утром в кабинете директора. Заказчик сидел на краешке кресла, сложив ладони на ручке портфеля. Было похоже, что он прикрывает портфелем свой круглый живот, как это делают полные женщины, ставя на колени сумку. Надя окинула взглядом его коротенькую фигурку в новом костюме и ботинках, круглое бледное лицо с мешками под глазами и, по давней привычке сразу определять по виду кто есть кто, решила: «Бухгалтер. Не пьяница. Больные почки».

— Председатель колхоза «Рассвет» Быков, — представил директор института «бухгалтера с больными почками», — просит изыскать возможность, чтобы вы лично довели привязку проекта, прямо у них там, на местности. Смету они расширят по вашему усмотрению.

Господи, он сам не знал, что сказал. «Смету они расширят по вашему усмотрению». У нее застучало сердце. Вместо того чтобы произвести хорошее впечатление на председателя, бодро, по-деловому приступить к расспросу, каким образом это все произойдет, она разволновалась и стала восхищенно думать о директоре института: «Только идиоты не могут в нем видеть подлинной сути, цепляются за казенные словечки, которыми он выражает верные и справедливые мысли». «Просит изыскать возможность, чтобы вы лично…» Хорошо сказано, ей, например, понятно, и по-другому не надо.

— Когда вы сможете поехать? Есть мнение, что можно употребить на окончательную привязку три недели.

— Месяц, — сказала она, понимая, что сейчас можно просить с лихвой, отказа не будет.

— Хорошо.

Она взглянула на председателя колхоза, тот смотрел на нее добро, но безучастно, не зная, какая буря радости громыхала в ней в эту минуту, как любила она его, каким он был красивым и замечательным.

— Церковь остается? — спросила она, молчать больше было нельзя, председатель должен понимать, что этот проект она знает назубок.

— Остается, — вздохнул председатель, — нам бы хотелось вообще ничего не сносить. У нас там свои архитекторы: проголосовали, и все — закон.

Она представляла, о чем он говорит. Типовой проект жилого и административного центра не приняло колхозное собрание. Колхозники не хотели расставаться с маленькой бездействующей церковкой, с черным бревенчатым складом, который еще до революции был построен как холерный барак, а потом был первым сельсоветом.

— В каких пределах может быть расширена смета? — спросила она.

— В разумных, — ответил председатель, — когда вас ждать?

Она вошла в отдел и, как лунатик, побрела между столов к своему месту.

— Что с тобой? — спросила Ася Стукалина.

— Смету они расширят по моему усмотрению.

— Ты едешь? — спросил Толубеев. — Сына берешь с собой?

— С собой, — ответила она, хотя сразу поняла, что это невозможно, — мы