Он заказал нам по двойному джину, сопроводив это ужаснейшим из каламбуров, какие мне только приходилось слышать, и, кажется, вознамерился заболтать меня до коматозного состояния – в качестве альтернативы транквилизатору. Славный малый, подумал я, допивая первый стакан; из тех мужчин, которых редко понимают женщины, – потому что слишком нетерпимы к их непрезентабельной внешности.

Всю эту бесконечную ночь он занимал меня историями из своего бурного прошлого (сейчас он занимался чем-то ужасно скучным – не то офисный клерк, не то какая-то странная должность, предполагающая постоянные деловые обеды с другими людьми) – пока эти россказни о невероятных похождениях не убаюкали меня окончательно. Много ли я помню о том, что говорил сам? Язык работал на автопилоте, повинуясь убогой, подстегнутой алкоголем потребности выговориться. В последующие недели, что тянулись чудовищной фаустовской процессией, фрагменты сказанного то и дело впивались в мою старательно заглушаемую совесть. Помню ощущение триумфа при виде его потрясенного лица, когда я произнес слово «беременная» («Представь себе, подвергнуть беременную женщину такой опасности!»).

Помню, как, цепляясь за перила, кое-как дополз до квартиры, как нашел под ковриком ключ, который оставил для нее – на случай, если она вдруг передумает. Помню, как стоял с зажженной сигаретой на балконе и вдыхал медовый аромат первых цветов жимолости. И лунный свет, в котором будто бы купалось все вокруг. И шелест листьев на ветру, как морской прибой. И первый тревожный шепоток внутри, от которого я с раздражением отряхнулся, убедив себя в том, что Аристо – слишком большой чудак, чтобы быть информатором у властей. Он просто собутыльник, повторял я про себя, затягиваясь. Никто другой не мог подслушать то, что я ему рассказал; к тому же если уж я и позволил себе лишку, то Димитрис поступил намного хуже – он вообще не имел права ее во все это втягивать (и при этом обойти меня? не эта ли мысль на самом деле не давала мне покоя?).

Астрид вернулась на следующий вечер, и, увидев ее во дворе, я вспомнил, как она вот так же стояла на тротуаре Шарлотт-стрит, под проливным дождем, всего-то год назад. Сказала, что не хочет вот так уходить; что хочет попытаться понять – и простить. Мы ведь собирались вместе жить, растить ребенка. Следующие несколько дней прошли как в чаду. Моя личность раздвоилась – одна жила только чувствами, вторая занималась отрицанием того, что я свалял дурака. Да, я был пьян и искал того, кто выслушает и посочувствует, – и не более того! Я все повторял и повторял про себя, что ничего страшного не случилось, что это просто паранойя. В те последние дни мы так страстно любили друг друга, и с каждым днем, заканчивавшимся без происшествий, я убеждал себя в том, что все позади, что бояться нечего. Но нет, конечно, это был всего лишь вопрос времени.

Мы договорились встретиться в четверть седьмого на нашем месте – на панорамной площадке Анафиотики. Был прохладный и непривычно тихий вечер; солнце озаряло истертые беленые ступеньки, выводившие на открытое пространство, где мы частенько любовались древней панорамой Афин – Акрополем в лучах солнечного света, словно сошедшим с открыток. Вот и теперь он был озарен зеленоватым светом, которым подкрашены все мои воспоминания о той поре. В половине седьмого она так и не пришла, и я понял: что-то случилось. К без четверти семь меня трясло от страха.

Я бросился по извилистым, запутанным переулкам, по затерянной во времени кикладской деревушке в центре Афин. Уже зажигались фонари, шаг за шагом освещая мой путь; казалось, земля дрожит у меня под ногами, а булыжная мостовая предательски скользит. Мимо шумных, суетных улочек, отряхивающихся от сонной одури сиесты, чтобы ворваться в ночь. Гул моторов и, словно птичий щебет, людские голоса – то тише, то громче.

В таверне молча сидели старики. Панос бросил на меня жалостливый взгляд, влажный от слез.

– Кристинаки? – выдохнул я вместе с остатками кислорода в легких.

Он жестом подозвал меня ближе и что-то сбивчиво зашептал – но из всех слов я разобрал только два: «Димитрис» и «Асфалия». А потом все звуки исчезли.

* * *

Когда я вернулся, в квартире все как будто было по-прежнему, все в порядке – и все же я не мог отделаться от ощущения, что там кто-то побывал. Я принялся медленно обходить ее – словно наркоман, очнувшийся от забытья, – осматривая все с тупой педантичностью. Наконец на прикроватном столике я заметил записку на гладкой манильской бумаге:

«Ваши услуги государству оценены по достоинству, мой друг. В Греции вам бесконечно рады. С наилучшими пожеланиями».

Нужно ли вспоминать что-то еще?

38

Лия

Том и Кларисса проснулись, когда мы подъезжали к деревеньке. Почти весь остаток пути мы с Ларри не сказали друг другу ни слова, и я ехала, из вежливости – а может, из гордости – закрыв глаза, чтобы со стороны казалось, будто я сплю, а не просто злюсь на него. Голос Тома стал сигналом: больше можно не притворяться.

– Так странно, – протянул он.

– Мы уже дома? – мурлыкнула Кларисса голосом полусонного ребенка.

– А моя мама тебе не писала?

– М-м-м, – она потянулась за телефоном, и в зеркале заднего вида я наблюдала, как она медленно приходит в себя.

– «Привет, дорогой», – начал Том. – Господи, да тут править и править. Эта женщина вообще печатать не умеет. – Он моргнул. – «Напомни, пожалуйста, каким рейсом ты летишь? Кларисса летит с тобой? Мы с папой подумали вернуться на день раньше, но я помню, что мы обещали подвезти тебя до аэропорта. Не волнуйся, объясню, когда приедете. Люблю тебя».

– «Не волнуйся»? – переспросила Кларисса. – Это что еще значит?

– Наверное, бабушка Тома наконец-то отбросила коньки. Ей в обед двести лет.

– Не будь мудаком, Лал. Моя бабушка хотя бы не фашистка, как твоя.

Когда мы вошли во двор, я решила, что не стоит привлекать к себе внимания. Пожалуй, догадаться о том, что тут произошло, пока нас не было, не так уж трудно, подумала я. Да и вообще, меня это не касается. Так что, увидев за столиком во дворе Дженни и Брайана, я извинилась и под предлогом того, что завтра уезжать, ушла собирать чемодан. Много позже – в тот час, когда, я знала, на пляже никого не будет, – я незаметно выскользнула из дома и отправилась к морю. Лето подходило к концу, и ночи уже не были такими бархатными, но море оставалось спокойным. Присев на прохладный песок, я застегнула рубашку на все пуговицы. Какое-то время я любовалась недвижимой водной гладью, а потом заметила, что из-за дюн ко мне кто-то идет, – и не удивилась, поняв, что это он. Сначала он ничего не говорил, но я чувствовала его тяжелый взгляд, словно прикосновения пальцев на своем лице. Я заговорила первой – хотела испытать его.

– Значит, Джулиан показал им фотографию?

– Господи ты боже мой! Он что, всем ее разослал? Или нанял глашатая?

Я не стала говорить, где на самом деле ее увидела, – решила, что лучше не пугать его, не то он, чего доброго, сменит пароль от почтового ящика – а мне бы хотелось сохранить к нему доступ. На какое-то время повисло колючее молчание – но я уже не испытывала по этому поводу неловкости.

– Анна ушла, – сказал он наконец.

– Это совсем неудивительно.

Он хмыкнул в знак самоуверенного несогласия – как какой-нибудь завсегдатай форумов, где обсуждают упадок мужественности, – и произнес:

– Давно пора было.

– И то верно, – отозвалась я, про себя размышляя, легко ли мне будет отделаться от него и уйти спать.

Он все еще испытующе смотрел на меня, явно призывая ответить на этот взгляд; потом сказал:

– Знаешь, тебе вовсе не обязательно завтра уезжать.

Я не стала отвечать, и он, не обратив на это внимания, продолжал:

– Анна уехала, и теперь тебе проще будет остаться.

Тут уж я собралась с духом и, взглянув на него, увидела, что лицо его искажено будто приклеенной, тошнотворной улыбкой. Он придвинулся ко мне, и я почувствовала, как сжался желудок. Челюсть у него двигалась как-то неестественно, и у меня мелькнула мысль: может, он вообще не в себе?

– Не стану даже притворяться, что понимаю, о чем речь.

Он взял меня за руку и прошептал:

– Ну же, ты ведь не станешь отрицать, что между нами промелькнула искра. Мы оба чувствуем напряжение.

Удивительно, но в этот момент я вспомнила свою первую работу – в супермаркете. Мне тогда было шестнадцать. Вместе с моим начальником – примерно ровесником Майкла, только за неимением средств не так хорошо сохранившимся, – мы шли по холодильному отделению. На шее у него красовалась татуировка, и откуда-то из основания блестящего розового черепа