Шрифт:
Закладка:
Элль покачал отрицательно головой. – Вы все уж писали обоим.
– Но только открыто. Бывают вещи, которых не хочется говорить при других. Где же ваша прославленная свобода, обещанная свобода, когда вы лишаете нас права высказывать свои мысли?
– Должны же вы понять, что так обстоит дело только сейчас, когда все еще не выяснены наши отношения к Земле. Это – исключение. Это – несчастие, которое заставляет нас итти против основ нравственности, против личной свободы. Но нравственные противоречия всеобщий тягостный удел, они неизбежны. Наш высший долг – установление взаимоотношений между планетами требует от нас принесения в жертву интересов отдельных личностей.
– Однако, все это вытекает из одного только недоверия марсиан к людям.
Элль внимательно посмотрел на Зальтнера.
– А вы можете дать мне честное слово, – спросил он, – что в ваших письмах нет ничего, касающегося наших намерений?
– Нет! – ответил тот.
– И вы требуете от меня…
– Я требую то, что вправе требовать человек от человека, а тем более немец от немца – помощи в защите против сильнейшего противника.
– А я на стороне этого противника, который на самом деле не противник, а лучший друг.
– Тогда нам не о чем больше разговаривать, я хотел только убедиться, что нам, людям, нечего ждать от вас.
– Вы не хотите меня понять…
– Всего хорошего!
Зальтнер больше не слушал Элля. Он вышел. Элль вздохнул. Вот и он, честный Зальтнер, против него! Может ли это быть? Но что теперь ему в этом, после того, как он потерял её. Мрачно нахмурился его лоб. Это – ее благодарность, благодарность за все, благодарность Исмы!
Когда она узнала на картине ретроспектива своего мужа, когда увидела, как он из эскимосского умиака машет английской шлюпке, на мгновение силы оставили ее, но только на мгновение. Она сейчас же оправилась и продолжала следить с лихорадочным вниманием. Можно было видеть, как обе лодки пристали к борту "Сторожевого", как Торм поднялся на корабль и представил капитану свои бумаги. Видно было, как вокруг него собрались офицеры, как эскимосов наделили подарками и как удалилась их лодка, "Сторожевой" продолжал свой путь на юг. Очевидно, машины и руль не были повреждены или были уже исправлены, так как канонерка двигалась легко и быстро. Ее очертания делались все менее ясными. Наступали сумерки. Скоро нельзя было ничего различить, кроме ее огней. Без сомнения, Торм в непродолжительном времени должен был достигнуть берегов Англии.
Итак, Тори спасен. Конечно, он уже извещен об исчезновении Исмы. Во Фридау не могли не позаботиться о том, чтобы представить это обстоятельство под соответствующим углом зрения. А она, которая не хотела оставаться без него во Фридау, должна была теперь его покинуть…
Исма провела бессонную ночь. Затем, с утра, она, вновь решила добиваться того, чтобы ее взяла на межпланетный корабль. Но всё было тщетно. По крайней мере должны были взять письмо. На это согласились, но письмо обязательно должно было быть открытым. Она написала, но это ее далеко не удовлетворяло. То, что у нее было сказать ему – этого никто не должен читать. Она знала, как она должна ему писать, она знала, что только так он ее поймет. И это было запрещено. А тут еще удар со стороны Элля! Она умоляла его позаботиться о ее письме. Из этого ничего не вышло. Она просила его самого совершить путешествие, чтобы объяснить ее мужу все, что могло быть для него неясным. Он отказался, говоря, что теперь не хочет возвращаться на Землю. Может быть, марсиане и согласились бы на его поездку, но он не хотел этого сам. Но почему? Потому что он не хотел оставлять одну ее, Исму? Она этому не верила, она подозревала иную причину, которую она не могла ему простить. Она сказала ему много горького. Она больше не хотела его видеть. И он ушел. Конечно! Ла сумеет его утешить…
Элль тоже думал всю ночь о том, что могло происходить в душе Исмы. Чувство горечи скоро у него прошло, он больше не мог уже сердиться. Осталась только грусть, глубокая грусть.
И все-таки он обязан перенести это. Все остальное было немыслимо. Если она связана с Землею, то он – с Марсом. Этой бездны не одолеет никакой межпланетный корабль.
И если даже планеты примирятся, найдет ли он ее опять?
Он глубоко вздохнул. И странно – рядом с образом Исмы перед ним встал образ Ла. Это был родной ему марсианский образ. Здесь все было свободно от тех оков, которые тяготеют на Земле. Он вспомнил пленительные часы, проведенные с нею.
Сейчас Зальтнер на пути к ней. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы она согласилась исполнить его просьбу… Вообще…
Внезапно ему пришло в голову, что она, может быть, сейчас не в Кла. Она нераз говорила, что, должно быть, уедет. Зальтнер напрасно расчитывал увидеть ее сегодня. Элль захотел удостовериться, дома ли она. Он позвонил ей по телефону. Ла была дома, но заявила, что она очень спешит. Элль сообщил ей, что Зальтнер собирается прийти к ней с просьбой, исполнение которой невозможно. На это не последовало никакого ответа, несмотря на то, что он повторил свой вопрос. Наконец, послышался как бы принужденный, голос: "Не беспокойтесь ни о чем. Прощайте"! Ни слова, ни слова больше. Элль не знал, что об этом думать. Он вернулся к рабочему столу и зажег свет. Ему хотелось забыться за работой, и он погрузился в изучение бюджета Марсианских Штатов.
Зальтнер ехал к дому Фру. Дорога проходила парком. Управляя марсианским самодвижущимся экипажем, Зальтнер думал об отношениях Марса к Земле и об отношениях между им и Ла… Она любит его, прекрасная марсианка, – разве это не счастье? И все же ее слова: "Не забывай, что я нумэ", сказанные ею, когда они вдвоем смотрели вниз, на Землю, не выходили у него из головы, озабочивали его и оставались для него непонятными. Вспоминая об этом, он не мог сейчас прийти к определенному решению: обращаться ли ему к Ла с просьбой о пересылке писем? Он уже два дня не видался с нею. Его последнее время завалили делами. Комиссия по делам Земли все время запрашивала его мнения по тем или иным вопросам. Кроме того, он имел несколько продолжительных разговоров с г-жей Торм и потратил очень много времени на писание писем на Землю. Два раза он звонил Ла по телефону, но оба раза не заставал ее дома. Он не мог придумать, чем она могла быть так занята. Она уже неделю оставалась вдвоем со своей матерью, так как Фру отбыл на полюс подготовлять отправку межпланетного корабля. Фру, как исключительный знаток Земли, должен был ехать с экспедицией, и на него была возложена вся техническая сторона дела. Сперва было решено, что с ним поедет и Ла. Мысль о разлуке больно сжала сердце Зальтнера, и он вздохнул свободнее лишь тогда, когда Ла заявила о своем желании остаться на Марсе. Он ласкал себя мыслью, что именно ее любовь к нему была главною причиною ее отказа принять участие в экспедиции. Так почему же его теперь одолевали сомнения? Почему он не мог найти времени повидаться с ней?
Он не мог скрыть от себя, он ревновал. В последнее время почти каждый раз, как он приходил к Ла, он заставал там Элля. Если же Элля не было у нее, то каждый раз он вызывал ее к телефону. А как она встречала Элля! Они тотчас понимали каждое слово, каждый взгляд другого; он не мог следить за их разговорами. Это были два нумэ. Они беседовали, они нравились друг другу, они… – ведь не могло же быть сомнения том, что каждый, узнавший Ла близко, должен был ее полюбить. И как мог он, Зальтнер, соперничать с сыном марсианина? Он начинал ненавидеть этого Элля, называл его изменником человечеству и похитителем его счастья. Но разве можно называть изменником человека, вернувшегося в свое отечество, у которого он был украден судьбой? А потом, какое он сам имел право на Ла? И как могло бы осуществиться его счастье? Она была марсианка, и, любя ее, он должен считаться с правами марсиан, – а он был человек.
