Он садится рядом.

– У тебя был модем? И диски? Какую музыку ты слушала?

– Хм… куча NSYNC, Мэнди Мур, Blink-182, а еще парочка сборников Now That’s What I Call Music. Ни о чем не жалею.

– Мэнди Мур – это, типа, та, что из «Это мы»?

– Господи, даже не говори со мной, пока не послушаешь Candy[41].

Моя собственная комната в доме, где я выросла, сохранилась не так хорошо, как его, – но это мое личное решение, а не хитроумное документальное подтверждение течения времени. Помимо прочего к пробковой доске прибит старый билет на самолет в Сеул. И фотография Доминика перед изумительным красно-зеленым дворцом.

– Твоя мама из Кореи, а папа родился здесь?

Он кивает.

– Она выросла в Йоджу – небольшом городе неподалеку от Сеула. Вообще, когда она была маленькой, это даже не был город – просто округ. Я был там только пару раз – как ни странно, путешествовать по миру с пятью детьми недешево. Особенно когда ты номер пять. Но они оба были единственными детьми и хотели большую семью.

– И, судя по всему, неплохо справляются, – говорю я. – У вас потрясающий дом.

– Мама точно оценила твой комплимент. И да, они неплохо справляются, но для этого потребовалось много времени.

Мы целуемся еще раз, но теперь не бурно и страстно, как это происходит обычно. Это мягкий поцелуй, благоговейный и такой медленный, что время на мгновение как бы замирает. Затем он убирает мои волосы, чтобы прижаться губами к ушной раковине. И к другой. Я вздрагиваю от мягкого прикосновения его губ к моей коже и его большого пальца к моему подбородку, а затем к щеке. Он словно запоминает меня или просто… выражает почтение.

Меня приводит в ужас все: его родители, его спальня и те его стороны, которые он никому не показывает. И я спрашиваю себя, не так ли уж сильно он мне не подходит? Если он будет и дальше трогать меня вот так, словно я нечто ценное, хрупкое, я бы и правда могла в него влюбиться.

И может быть, уже наполовину влюблена.

– Зайдешь ко мне после ужина? – спрашивает он. Его голос сладкий, как мед, но с хрипотцой, которая не оставляет сомнений в том, чем он хочет заняться после ужина.

– Не думаю, что смогу. – Я пытаюсь игнорировать горький укол сожаления. – У нас с мамой планы на утро. Свадьба и все такое. – По крайней мере, я говорю правду.

Его лицо поникает, и он роняет себе на колени руку, которая так нежно поглаживала мое лицо.

– Да, конечно. Хорошо.

Это к лучшему, пытаюсь убедить себя я. Дистанция. Она-то нам и нужна.

* * *

Только вот… за ужином между нами нет никакой дистанции. Уж точно не в тот момент, когда нога Доминика подталкивает мою под столом, и не тогда, когда его мама признает: «Знаю, вы не встречаетесь, но так мило смотритесь вместе», и его родители пытаются выведать подробности «свиданий», на которые мы ходили осенью, явно желая побольше узнать о той части жизни своего сына, которую он от них скрывал. Мне приятно находиться на этом ужине, но если бы они узнали правду, то меня бы вряд ли здесь приняли. Уверена в этом.

Скрытая паника, которую я лелеяла весь вечер, перерастает в полноценную паническую атаку, и ко времени, когда мы с Домиником машем на прощание и направляемся к его машине, я спотыкаюсь об идеально ровную подъездную дорожку.

– Спасибо за вечер, – говорю я. – Твои родители супер. И папа такой смешной.

– Да, он тот еще персонаж. – Доминик вращает ключи на указательном пальце. – Уверена, что не можешь заглянуть? – спрашивает он. В его голосе такая сдержанность, что я убеждена – он всеми силами пытается не умолять меня. И это убивает меня. – Хотя бы ненадолго?

– Я же сказала, что не могу, – говорю я немного жестче, чем хотелось.

Он выставляет ладони.

– Окей-окей. Извини.

Мне нужно побыть наедине, чтобы разобраться с чувствами. Рабочая и личная жизнь и так уже перемешаны (я переписываюсь с ним о своих проблемах и встречаюсь с его родителями), а я не могу себе позволить впустить его и в ту, и в другую. Нужно немедленно прекратить «отношения без обязательств», если мы правда надеемся на долгоиграющий успех передачи.

Когда он высаживает меня после поездки, проведенной в молчании, я не нагибаюсь, чтобы поцеловать его. Я не смотрю ему в глаза. Я не совсем понимаю, что вылетит из моего рта, стоит мне открыть его, – наверное, то, о чем я буду сожалеть, – но…

– Мне кажется, мы должны прекратить это.

Он тянет стояночный тормоз.

– Что?

Господи, не заставляй меня повторять это. Но я повторяю и, почувствовав его руку у себя на плече, вжимаюсь в кресло. Ужасно, насколько приятно мне чувствовать его касание.

И именно по этой причине мне нужно все прекратить, предотвратить грядущее – если уже не начавшееся – помутнение рассудка из-за какой-то там интрижки.

– Это из-за… моих родителей? – В его интонации явно читается замешательство.

– Нет. Не из-за них. Ну как бы и из-за них тоже, но… нет.

Ты слишком мне нравишься, чтобы притворяться в обратном. Ты слишком мне нравишься, чтобы не влюбиться в тебя. Я уже привязалась к тебе гораздо сильнее, чем планировала, а отказ меня уничтожит.

– Это… какой-то бред.

– Прости, – говорю я. – Я… я бы хотела тебе все объяснить, но не уверена, что смогу. Слишком сложно… совмещать все с передачей. – Вот. Такое у меня оправдание.

Он смотрит на меня так, словно я только что с ним порвала – так оно в каком-то смысле и есть. На лице у него смесь замешательства и боли, брови насуплены, а глаза широко раскрыты. Если я задержу на нем взгляд еще хотя бы на секунду, то попытаюсь забрать слова обратно.

– Шай, – говорит он, – давай поговорим об этом. Пожалуйста.

Я качаю головой.

– Не могу. Прости. Просто… не могу. – И прежде чем ему удается что-нибудь сказать, я распахиваю дверцу и двигаюсь к дому.

Я заставляю себя не оборачиваться.