определяет то, что следует производить скрытым и приватным образом. Также отношение к собственным выделениям, которое вдалбливается в голову человеку, задает общую модель его отношения ко всем отходам своей жизнедеятельности. До сих пор они постоянно игнорировались. Только появление современного экологического мышления заставляет наше сознание обращать внимание на таковые отходы. Высокая теория открывает для себя категорию дерьма, тем самым возникает потребность в новой стадии развития натурфилософии, в критике человека как сверхпродуктивного в нагромождении куч дерьма индустриального животного. Диоген – единственный западный философ, о котором мы знаем, что он проделывал свои «животные» дела сознательно и публично, причем есть все основания интерпретировать это как составную часть пантомимической теории. Она свидетельствует о наличии такого сознания природы, которое оценивает животную сторону человеческого позитивно и не отделяет низменное или неприятное. Тот, кто упорно не желает сознавать, что продуцирует отходы, что это неизбежно и что иначе он не может, рискует в один прекрасный день утонуть в собственном дерьме. Все говорит за то, что можно поместить портрет Диогена Синопского в галерею прародителей экологического сознания. Великое достижение экологии в области духовной истории, простирающееся вплоть до сфер философии, этики и политики, состоит в том, что экология превратила в «высокую» теоретическую тему феномен отходов. Начиная с этого момента, он уже не расценивается как досадное побочное явление, а считается основополагающим по своему значению. Тем самым разрушаются последние скрытые позиции идеализма и дуализма. Теперь на дерьмо нужно смотреть иным взглядом. Нужно продумывать, как пустить в дело отбросы, как полезно использовать бесполезное и, философски выражаясь, выявить позитивность негативного, а также осознать, что непреднамеренное, неожиданное, побочное тоже должно входить в сферу нашей компетенции. Кинический философ есть тот, кто не испытывает отвращения[84]. В этом он сродни маленькому ребенку, который тоже еще не ведает о негативности своих жизненных отходов.

11. Гениталии

Они – гении среди органов нижней половины тела. Обретя достаточный опыт, они могут пропеть песнь о том, как все происходит в большом и малом мире. Они подобны тем, кто потягивает проволочки во тьме, – тем, о которых Акула в «Трехгрошовой опере» поет, что их не видно. Однако к ним в конечном счете сходятся все нити. Фрейдовскому психоанализу поначалу бросали, среди прочих, упрек в цинизме, потому что он утверждал, что все, чем занимаются люди, сводится к сексуальным импульсам и их деформациям. Это, естественно, злонамеренное недоразумение, хотя и не без крупицы истины. Ведь и в самом деле в теоретическом подходе психоанализа есть нечто от кинического импульса – та решимость добраться до голой истины, которая скрыта за культурными облачениями. Пока сексуальность была в общем мнении чем-то низменным и грязным, вполне естественно было и смешение кинического стремления психоанализа к истине с цинизмом, желающим свести все «высокое» к самому низменному знаменателю. Тогда оказывалось, что цинизм – всего лишь разновидность нигилизма, а Фрейд проповедовал материализм, который непристойно подчеркивает в человеке животные черты[85]. Однако, поскольку психоанализ представляет собой теорию, дружественную человеку и жизни, он вовсе не циничен, но старается, в духе Диогена, а еще больше – в духе Эпикура залечить ту рану, которую идеалистические табу нанесли телесному наслаждению. Если сегодня фигура Фрейда почти заслонена возражениями и сомнениями в его теории и его личности, то все же нельзя забывать, какое освобождающее влияние он оказал.

После «сексуальной революции» вещи не стали более простыми, и именно «просвещенные гениталии» подчас имеют несчастное сознание. Теперь они живут в двойственном сумеречном свете свободы и убедились на опыте, что сексуальные акции и искусство любить – не одно и то же. После «взаимного использования половых органов» – именно так в духе Просвещения Иммануил Кант удачно описывает брачный договор – часто остается вопрос: и это – все? А если это все, то зачем весь театр?

Из либерального сексуального бродяжничества легко вырастает цинизм, для которого все едино, все одно и то же. Чем дольше тянется игра, тем острее чувство, что искомого в этом мире, собственно, нет. Гениталии, если они прошли школу неразборчивости, на свой лад познали современную «стужу свободы». Они начинают избегать излишеств. Порой может сложиться впечатление, что они встают на путь исправления, обретая серьезность, – если считать серьезностью смесь рассудительности, цинизма и разочарования.

Просвещение лишает иллюзий, а там, где лишенных иллюзий становится все больше, самопознание умирает – умирает в экстазе, который в минуты озарения показывает нам, какими мы, собственно, можем быть. Здесь – самый чувствительный пункт прогрессирующей цивилизации. Чем более приходят в упадок идеалы, чем больший крах терпят попытки насадить смысл «сверху», тем более мы вынуждены прислушиваться к тем жизненным энергиям, которые нас поддерживают. Весь вопрос в том, поддерживают ли они нас, ведь они способны давать нам опору в жизни только тогда, когда не встречают в своем течении никаких препятствий. Текут ли они? Живет ли жизнь? Действительно ли оргазмы указывают нам путь к тому «океанскому чувству», которое Ромен Роллан описывал как основу религиозного сознания и которое отказывался признавать великий теоретик либидо Зигмунд Фрейд, потому что не испытывал его на собственном опыте?

Б. Паноптикум циников

В паноптикуме циников пред нами предстанут не индивидуализированные персоны, а типы, то есть характеры, репрезентирующие различные времена и социальные группы. Не будет большой беды, если мы в ходе нашего осмотра уподобим их восковым куклам в паноптикуме, где сходятся на рандеву известные исторические личности. Во время нашей экскурсии мы увидим и литературных персонажей, на примере которых можно представить себе архетипические черты цинического сознания. Лишь два первых персонажа паноптикума существовали реально, и оба из античных времен: Диоген Синопский, положивший начало всему этому роду, и Лукиан, насмешник из Самосаты на Евфрате. Два других персонажа из Нового времени – Мефистофель Гете и Великий инквизитор Достоевского – это фигуры, созданные художниками слова из материи цинического опыта. Они ничем не уступают в пластичности реальным историческим личностям. Как чистые типы, они обладают чем-то безличным, бессмертным, и в этом они сходны с Диогеном и Лукианом, от которых нам тоже остались лишь силуэты, но не детали, которые отличают реальных индивидов от обобщенного типа. В конце этого ряда мы находим фигуру из современности – фигуру, совершенно лишенную лица, похожую на всех – и ни на кого. Она именуется Man, ее абстрагировал и вывел во всем блеске Мартин Хайдеггер. Она слегка напоминает фигуру с картины Де Кирико, человечка с круглой головой и конечностями вроде протезов, оформленную геометрически, – фигуру, которая с виду напоминает человека,