солнце, однако она была одета, будто для долгой ночной командировки. Я в своей заношенной футболке чувствовал себя рядом с ней как пляжник на ресепшене в отеле. Она первой протянула руку, потом не удержалась, обхватила меня руками за шею – довольно сдержанно, чтобы я себе чего-нибудь не подумал, однако и довольно искренне, чтобы не забывал, куда мы едем.

– Подарок какой-нибудь нужен? – спросил я, не отпуская её.

– Какой подарок? – ответила она удивлённо.

– Ну, цветы, например.

– Ты ещё венок купи, – недовольно сказала она. – Возьмём вина, – добавила примирительно, отталкиваясь от меня, как от бортика в бассейне, – там, на станции, будет магазин.

В полупустом вагоне она сама выбрала место – с солнечной стороны, по движению поезда. Сидела, смотрела, как вагоны выкатываются за пределы станции, как остаются позади последние бесконечные цистерны с химикатами, как кирпичи сменяет растительность, как из-за фабричных заборов вдруг вырывается горизонт – зелёный и лесистый, как начинается пригород, как выныривают очередные станции, на которых толкутся под послеобеденным солнцем случайные пассажиры: рыбаки, перекупщики и дачники. Поезд двигался дальше, полз среди сосен, медленно, будто боясь обратить чьё-то внимание, замирал на перегонах, стоял на песчаных насыпях. Она молчала. Я тоже не очень помнил, на чём мы остановились в последний раз и с чего следует продолжать беседу. Проехали озёра, втянулись между дачными кооперативами. За окном начинались леса, над ними стояли щедрые облака. Вдруг стало много неба. Август, – подумал я, – когда он успел пройти?

Поезд остановился, мы вышли на платформу. Было тихо, широкие косые лучи золотили воздух, не давая видеть вещи такими, какими они были. Третий час пополудни. Ни одной живой души. Лучшее время для торжественного свидания с умершими. Набрали в привокзальном магазине сумку вина, пошли вдоль путей, песчаной тропкой. Она шла впереди, хотя дороги не знала. Походка её изменилась: смотрела она больше под ноги, будто боялась сбиться с тропинки. Всё это продолжалось довольно долго. Несколько раз она останавливалась, чтобы передохнуть. Один раз в её кроссовку попал камень, она оперлась на моё плечо, прыгала на одной ноге, смеялась, вытряхивая его. Добрались до посёлка, я спросил дорогу, пошли искать нужный адрес. Улица выходила прямо на речной берег, немного ниже того места, где две реки сливались в одну и течение делалось похожим на мрамор: светлые прожилки переплетались с тёмными, мутная струя – с прозрачной. Тут она окончательно растерялась, достала телефон, позвонила кому-то, переспросила, ну вот, – сказала, указывая на дом, напротив которого мы стояли, – это он и есть. Дом стоял за старыми деревьями, с улицы его и не заметишь. Был забор, было много цветов, стояла тишина. Отворили калитку, прошли двором. Похоже, старик пользовался газонокосилкой. Двор напоминал футбольное поле, на котором, правда, было запрещено играть. Сам дом был небольшой, будто собранный из разных деталей: довольно приличные оконные рамы и притянутые откуда-то двери; красный кирпич в кладке с вкраплениями белого, деревянные балки, железные скобы – так, будто кто-то развалил несколько домов и собрал из них один. Может, не самый лучший. Она подошла к дверям, потянула их на себя. Двери не открывались. Она постучала. Я заглянул в окно. Внутри под стеной стояла кровать, возле окна – пустой стол, застеленный обёрточной бумагой. С дерева упало яблоко – тяжело и размеренно. Мы оглянулись. Он стоял и молча смотрел на нас. На лице добавилось морщин, бороду, похоже, подстригал сам. Тёмно-зелёная сорочка с закатанными до локтя рукавами, боевые, вытертые на коленях джинсы, растрескавшиеся от долгого хождения кроссовки. Воспалённые глаза, искусанные губы. Чёрные руки, длинные пальцы, прокуренные ногти. Кожа цвета сухой глины. Шестьдесят лет за спиной. Смерть и исчезновение впереди. Четвёртый час дня. Солнца для нас на сегодня почти не осталось.

Двадцать лет назад он не носил этой бороды. И морщин у него было куда меньше. Хотя руки были такие же – тёмные от работы, с краской под ногтями, с порезанными ладонями, со вздутыми от напряжения венами. Так, будто он рисовал пальцами. Да и во всём остальном он почти не изменился – всегда джинсы, даже на открытиях и официальных встречах, всегда кроссовки, всегда стоял у тебя за спиной, будто говоря: можешь оступиться, я подстрахую. Двадцать лет назад он был молодым и агрессивным, никого не боялся, никого ни о чём не просил. Он и теперь, похоже, никого не боялся. Но и его теперь тоже никто не боялся. А тогда, двадцать лет назад, он заставлял с собой считаться, нельзя было просто так его обойти. С восьмидесятых он вёл детскую студию, в подвале, в центре. Учил детей рисовать. В девяностых пошли финансовые проблемы, но дети так же хотели рисовать, поэтому он и дальше их учил. В конце девяностых студию всё же прикрыли. С этого времени, более десяти лет, он был безработным и чувствовал себя, кажется, прекрасно. Его знали все. У него была куча друзей. С ним дружили даже милиционеры. У него было много любовниц. Я лично знал некоторых из них. Они приносили ему в мастерскую еду и чистую одежду, они чистили его кроссовки, они плакались друг дружке, когда он, никого не предупредив, исчезал из города. У него был сын от первого брака, занимался бизнесом, нормально выглядел, отца любил. Выставок он не проводил, но у всех дома были его работы. Последние годы строил себе этот дом. Выкупил у кого-то сад и среди деревьев стал вылепливать своё гнездо. Сын помогал, предлагал построить нормальный дом, был готов за всё заплатить, но он отказывался, говорил, что сделает всё сам. Кто-то ему всё-таки помогал, иногда сын приезжал на выходные и носил кирпичи, отключив мобильный, чтобы не отвлекали. Он не спешил, похоже, ему нравилось само строительство, сам процесс. В прошлом году сын таки привёз бригаду рабочих, и те за месяц всё закончили. Весной он переехал сюда жить. Вернее умирать.

– Лука! – крикнула она и кинулась к нему.

Он засмеялся в ответ, она повисла у него на шее, я подошёл следом. Он опустил её на землю, обнял меня.

– Вы первые, – сказал, смеясь. – Надеюсь, не последние.

Мы и в самом деле были не последними. Улицей подкатил на своём джипе сын. С целым багажником еды. Привёз Луке маленький, какой-то детский магнитофон, выложил к нему кучу батареек, чтобы старик слушал любимую музыку там, куда его занесут обстоятельства. Скажем, в больнице. Привёз с собой также двоих приятелей Луки – подслеповатого Зураба, с которым Лука какое-то время жил в одной коммуналке на Революции, и высокого худого дядь Сашу, который делал Луке в своё