Шрифт:
Закладка:
Дилси снова стала на пороге.
— Ну идите же, — говорит, — пока нового неподобства не выдумали. Раскуролесились сегодня.
Вошел в столовую. Квентина сидит, опустив голову. Опять уже накрасилась. А нос белеет, как фарфоровый изолятор.
— Приятно, что вы чувствуете себя в состоянии сойти к столу, — говорю матушке.
— Я рада угодить тебе хоть этой малостью, — говорит. — Как бы плохо я себя ни чувствовала. Я ведь знаю, что после целодневного труда человеку хочется поужинать в кругу семьи. Я уж стараюсь угождать. Если бы только вы с Квентиной были в лучших отношениях. Мне бы тогда легче было.
— У нас с ней отношения нормальные, — говорю. — Я же не против, пускай хоть весь день у себя дуется там запершись. Но завтракать, обедать и ужинать попрошу к столу. Я понимаю, что я чересчур многого от нее требую, но такой порядок в моем доме. В вашем то есть.
— Дом твой, — говорит матушка. — Глава дома теперь ты ведь.
Квентина так и сидит, опустив голову. Я распределил жаркое по тарелкам, принялась за еду.
— Как там у тебя — хороший кусок мяса? — говорю. — Если нет, то я получше выберу.
Молчит.
— Я спрашиваю, хороший кусок мяса достался тебе? — говорю.
— Что? — говорит. — Да. Хороший.
— Может, еще риса положить? — говорю.
— Не надо, — говорит.
— А то добавлю, — говорю.
— Я больше не хочу, — говорит.
— Не за что, — говорю. — На здоровье.
— Ну, как голова? — опрашивает матушка.
— Какая голова? — говорю.
— Я боялась, что у тебя начинается приступ мигрени, — говорит. — Когда ты днем приезжал.
— А-а, — говорю. — Нет, раздумала болеть. Не до головы мне было, дел было по горло в магазине.
— Потому-то ты и приехал позже обычного? — спрашивает матушка. Тут, замечаю, Квентина навострила уши. Наблюдаю за ней. По-прежнему ножом и вилкой действует, но глазами — шнырь на меня и тут же обратно в тарелку.
— Да нет, — говорю. — Я днем, часа в три, дал свою машину одному человеку, пришлось ждать, пока он вернется. — И ем себе дальше.
— А кто он такой? — спрашивает матушка.
— Да из этих артистов, — говорю. — Там муж его сестры, что ли, укатил за город со здешней одной, а он за ними вдогонку.
У Квентины нож и вилка замерли, но жует.
— Напрасно ты вот так даешь свою машину, — говорит матушка. — Слишком уж ты безотказный. Я сама только ведь в экстренных случаях беру ее у тебя.
— Я и то начал было подумывать, — говорю. — Но он вернулся, все в порядке. Нашел, говорит, что искал.
— А кто эта женщина? — спрашивает матушка.
— Я вам потом скажу, — говорю. — Эти вещи не для девичьего слуха.
Квентина перестала есть. Только воды отопьет и сидит, крошит печенье пальцами, уткнувшись в свою тарелку.
— Да уж, — говорит матушка. — Затворницам вроде меня трудно себе даже и представить, что творится в этом городе.
— Да, — говорю. — Это точно.
— Моя жизнь так далека была от всего такого, — говорит матушка. — Слава богу, я прожила ее в неведении всех этих мерзостей. Не знаю и знать не хочу. Не похожа я на большинство женщин.
Молчу, ем. Квентина сидит, крошит печенье. Дождалась, пока я кончил, потом:
— Теперь можно мне уйти к себе? — не подымая глаз.
— Чего? — говорю. — Ах, пожалуйста. Тебе ведь после нас не убирать посуду.
Подняла на меня глаза. Печенье уже докрошила все, но пальцы еще двигаются, крошат, а глаза прямо как у загнанной в угол крысы, и вдруг начала кусать себе губы, будто в этой помаде и правда свинец ядовитый.
— Бабушка, — говорит. — Бабушка…
— Хочешь еще поесть чего-нибудь? — говорю.
— Зачем он со мной так, бабушка? — говорит. — Я же ничего ему не сделала.
— Я хочу, чтобы вы были в хороших отношениях, — говорит матушка. — Из всей семьи остались вы одни, и я так бы хотела, чтобы вы не ссорились.
— Это он виноват, — говорит. — Он мне жить не дает, это из-за него я. Если он не хочет меня здесь, почему ж не отпускает меня к…
— Достаточно, — говорю. — Ни слова больше.
— Тогда почему он мне жить не дает? — говорит. — Он… он просто…
— Он тебе с младенчества взамен отца дан, — матушка ей. — Мы обе едим его хлеб. Он ли не вправе ждать от тебя послушания?
— Это все из-за него, — говорит. Вскочила со стула. — Это он довел меня. Если бы он хоть только… — смотрит на нас, глаза загнанные, а локтями как-то дергает, к бокам жмет.
— Что — если б хоть только? — спрашиваю.
— Все, что я делаю, все будет из-за вас, — говорит. — Если я плохая, то из-за вас одного. Вы довели меня. Лучше бы я умерла. Лучше б мы все умерли. — И бегом из комнаты. Слышно, как пробежала по лестнице. Хлопнула дверь наверху.
— За все время первые разумные слова сказала, — говорю.
— Она ведь прогуляла сегодня школу, — говорит матушка.
— А откуда вы знаете? — говорю. — В городе, что ли, были?
— Так уж, знаю, — говорит. — Ты бы помягче с ней.
— Для этого мне надо бы видеться с ней не раз в день, — говорю, — а чуточку почаще. Вот вы добейтесь, чтобы она приходила к столу в обед и в ужин. А я тогда ей буду каждый раз давать дополнительный кусок мяса.
— Ты бы мог проявить мягкость в разных других вещах, — говорит.
— Скажем, не обращал бы внимания на ваши просьбы и позволял бы ей прогуливать, да? — говорю.
— Она прогуляла сегодня, — говорит. — Уж я знаю. По ее словам, один мальчик днем повез ее кататься, а ты за ней следом поехал.
— Это каким же способом? — говорю. — Я ведь отдал на весь день машину. Прогуляла она нынче или нет — это дело уже прошлое, — говорю. — Если вам обязательно хочется переживать, попереживайте-ка лучше насчет будущего понедельника.
— Мне так хотелось, чтобы вы с ней были в хороших отношениях, — говорит. — Но ей передались все эти своевольные черты. И даже те, что были в характере у Квентина. Я тогда же подумала — зачем еще давать ей это имя вдобавок ко всему, что и так унаследовано. Временами приходит на ум,
