— Что ж, — говорит. — Зато хоть развлечение им было. Не страшно, если они иногда и потратятся на такое дело. Фермер на холмах у нас трудится как каторжный, а благ — никаких.

— Никто его не принуждает, — говорю. — Ни на холмах, ни в низинах.

— А где бы мы с тобой были, когда бы не фермеры? — говорит.

— Я лично лежал бы сейчас дома, — говорю. — И на лбу у меня сейчас пузырь был бы со льдом.

— У тебя слишком часто эти головные боли, — говорит. — Ты бы занялся своими зубами как следует. Он утром их тебе все как следует проверил?

— Кто — он? — говорю.

— Ты же сказал, что у зубного был?

— Вам досадно, что у меня головная боль в рабочее время? — говорю. — Вам это досаждает? — Через переулок уже потянулись с представления.

— Идут гуляки наши, — говорит Эрл. — Пойду-ка за прилавок. — И ушел. Забавное дело, на что б вы ни пожаловались, мужчина вам посоветует сходить к зубному, а женщина посоветует жениться. Причем всегда так: у самого всю жизнь все из рук валится, а вас станет поучать, как вести дело. Какой-нибудь профессоришка из колледжа — пары целых носков за душой нет, а вас будет учить, как за десять лет сделаться миллионером, а баба, которая даже мужа себе подцепить и то не сумела, будет вас наставлять по семейным вопросам.

Старикашка Джоб во двор въехал. Когда замотал наконец вожжи вокруг державки для кнута, я спрашиваю его:

— Ну как, понравились артисты?

— Я еще там не был, — говорит. — Но если меня вечером сегодня арестовывать придут, то смогут найти в той палатке.

— Так я и поверю тебе, — говорю. — Не был, как же. С трех часов дня пропадаешь. Мистер Эрл сейчас только во двор выходил, искал тебя.

— Я делом занимался, — говорит. — Мистер Эрл знает, где я был.

— Это ты его морочить будешь, — говорю. — Да не бойся, я тебя не выдам.

— А как же, — говорит, — кого ж мне тут другого и морочить, кроме него. Какой мне расчет тех морочить, с кем на исходе дня субботнего что мы видались, что мы не видались. Нет уж, вас я морочить не стану, — говорит. — Слишком вы хитрый, где уж мне. Это точно, — говорит и укладывает несчастных пять-шесть сверточков в фургон со страшно занятым видом. — Слишком вы хитрый. Вас во всем городе нету хитрей. На что уж тут есть человек, сам себя кругом пальца обведет, а вы и его в дураках оставляете. — Влез в фургон, отмотал вожжи.

— Это какой такой человек? — спрашиваю.

— А мистер Джейсон Компсон, — говорит. — Н-но, коняга!

Колесо одно вот-вот соскочит. Смотрю вслед: интересно, успеет хоть он выехать из переулка. Дай только черномазому фургон или там шарабан. В этом ветхом драндулете, говорю, срам и на люди показываться, а вы будете держать его в каретнике еще сто лет, чтоб только принца этого раз в неделю катать в нем на кладбище. Не он, говорю, первый, кому не все то по вкусу, что делать приходится. Я бы с ним так: либо в машине езди, как все люди, либо торчи дома. Как будто он понимает, куда его везут и на чем везут, а мы для него шарабан держи и лошадь, чтобы выезд совершал по воскресеньям.

Сильно Джоба беспокоит, слетит колесо или нет, — ему только бы пешком идти обратно не слишком далеко было. Что я и говорю: им место в поле, гнуть горб от зари и до зари. Сытость, легкая работа — для них хуже нет. Достаточно Нигеру чуть пообжиться при белых — и хоть на помойку выбрасывай. Такими становятся ловчилами — прямо на глазах тебя обжулит, отвертится от дела. Взять хоть Роскуса, что единственную допустил оплошность — однажды взял нечаянно и помер. Отлынивать и воровать мастера, причем огрызаться тебе будут с каждым днем все наглее, пока не доведут, что схватишь первую попавшуюся планку тарную и раскроишь ему башку. Дело, конечно, хозяйское. Но я б на месте Эрла посчитал это убийственной рекламой магазину, чтобы мой товар по городу развозил нигер, из которого песок сыплется, причем в фургоне, который, того и гляди, тоже рассыплется на первом повороте.

Солнце уже все ушло в верхушки деревьев, и в магазине понемногу делается темно. Я прошел к входным дверям. На площади пусто. Эрл в задней комнате запирает сейф, а вот и часы ударили на башне.

— Замкни-ка со двора, — говорит. Я пошел, запер, вернулся. — Ты, значит, вечером на представление, — говорит. — Я, помнится, дал тебе вчера контрамарки?

— Да, — говорю. — Хотите их обратно?

— Нет-нет, — говорит. — Я просто уточнить, дал их или нет. А то еще зря пропадут.

Эрл запер двери, сказал «до свиданья» и пошел. Воробьи по-прежнему трещат на деревьях, но на площади пусто, только машины две-три. У аптеки какой-то «форд», но я даже не взглянул, проходя. Хорошенького понемножку. Попробовал на путь ее наставить — и хватит с меня. Научить, что ли, Ластера водить машину, пусть тогда гоняются за ней хоть целыми днями, а я дома посижу, поиграю с Беном.

Вошел, купил сигар. Потом — дай, думаю, еще головной боли себе подбавлю для ровного счета — постоял, поболтал с ними.

— Ну, а ты, — говорит Мак, — надо думать, на «Янки»[57] в нынешнем сезоне ставишь?

— Это с какой стати? — говорю.

— Как с какой? — говорит. — Ведь первая команда во всей лиге.

— Дудки, — говорю. — Они уже выдохлись. Что ж, по-твоему, им вечно будет так везти?

— По-моему, тут не в везении дело, — говорит Мак.

— А я в жизни не поставлю на команду, где этот лбина Рут[58] играет, — говорю. — Даже если буду знать заранее, что они выиграют.

— Да ну? — говорит Мак.

— Я тебе в обеих лигах насчитаю по десятку игроков куда более ценных, чем Рут, — говорю.

— А что ты имеешь против Рута? — спрашивает Мак.

— Ничего, — говорю. — Ровно ничего. Мне даже на фотографию его смотреть противно. — Я вышел на улицу. Фонари загораются, народ домой идет. Иногда воробьи не унимаются до самой ночи. В тот вечер, когда у суда зажгли новые фонари, свет разбудил их, и всю ночь они летали и тыкались в лампочки. И так несколько дней подряд, а потом утром как-то их не стало. А месяца через два опять вернулись всей оравой.

Поехал домой. В доме у нас огней еще не зажигали, но все они высматривают меня в окна, а Дилси