рукавов грязной рубахи видны были сильные жилистые руки, на коричневой коже которых Данила разглядел несколько рваных шрамов, такой же рваный шрам был на виске.

Монах, заметив за поясом незнакомца пистоль и длинную рукоять кинжала, сразу выпустил скомороха и угрюмо спросил:

— Кто таков — шишиг прощать?

— А тебе не все едино? — усмехнулся незнакомец. — Сколь велик должишко тот скомороший?

— Один алтын да две деньги.

— На, получи, отче! — и незнакомец сунул монаху деньги.

Тот в крайнем изумлении принял их, исподлобья следя за странным даятелем — в своем ли тот уме?

— Примай, примай, отче Диомид! — насмешливо молвил просвирник. — В свят день до обеда можно такого человека зрети: деньга у него, вишь, вольготно лежит, алтынным гвоздем не приколочена!

— Ну, сподоби тя господь! — пробормотал отец Диомид, спрятал деньги в большой свой карман и поскорей вышел.

Скоморохи повалились в ноги нежданному защитнику.

— Ой, батюшко, как тебя звать-величать, мы тебе челом, а уж ты ведаешь о чем!

— Уж ты, свет, не бойся нас застояти — мы не воры, мы не тати…

— Татей я сроду не покрывал, — живо сказал человек в кожаной безрукавке и улыбнулся. — По погудке скоморохов зрю. А вот с вас, потешники, кабацкой отец не лишку ли взял?

— Ой, Афонька! — хватился Митрошка. — Мы с тобой и впрямь чуточек пригубили.

— И то!.. — вспылил маленький Афонька. — Ох, Митрошка, пес тот долгогривой загреб алтын в свою мошну. Истинно, черней монаха не сыщешь, и черт под старость в монахи пошел.

— Ладно, — прервал неизвестный, — не балабонь, друже. Песни петь горазды?

— Для тебя, человеколюбец, споем! — сказал лупоносый Митрошка. Он скинул вывернутый полушубок и остался в заплатанной холщовой рубахе. Глаза у него оказались темно-голубые, умные и печальные. Слабогрудым, но мягким голосом Митрошка запел протяжную песню о том, как на бранном поле витязь умирал. Маленький Афонька вытащил из чуней ивовую дудочку и, словно боясь спугнуть певца, тихонько подыгрывал грустным словам:

…По праву руку лежит сабля вострая,

По леву руку его крепкий лук.

А в ногах стоит его доброй конь.

Он, кончался, возговорил коню:

«Уж несися, конь, на святую мою Русь,

Поклонися моим отцу-матери.

Благословеньице свези милым моим детушкам…

Да скажи моей молодой вдове:

Оженился я на другой жене.

Я в приданое взял поле чистое.

Была свахою калена стрела,

Положила спать сабля вострая…»

Когда замерла последняя трель Афонькиной дудочки, неизвестный поднялся с места и вытер глаза темными узловатыми пальцами.

— Э-эх, вот и довелося песню русскую услышати — другой такой на свете нету. Слава ему, допустил господь, — и он земно поклонился темной иконе в углу, на которой только чуть поблескивал желтый венчик. — Привелось-таки родну землю узрети!

— Али на чужбине был? — спросил, подойдя ближе, Данила. Интерес к этому странному человеку пересилил в нем привычную застенчивость.

— Четырнадцать годов в чужих землях прожил, — ответил незнакомец.

— Что же не пожилося боле? — полюбопытствовал Игнашка.

— Душа от тоски изныла — хоть погибай без родной земли, — и на худом с острыми скулами лице незнакомца появилась скорбная улыбка.

— Из дальних мест али тутошний? — спросил Данила.

— Тутошний, из села Клементьева.

— Наш, клементьевской? — изумился Данила. — Да чей же ты?

— Из Шиловых рода, сын Ондрея — кривого Шилова сын.

— Помер он еще при царе Борисе… Батюшки, да неужто ты Федор Шилов? Так ты ж мне дудки резал, мы ж с тобой рыбарить ходили на Келарской пруд, — и Данила жадно вглядывался в темное, скуластое лицо лысого пожилого человека, в котором не осталось ничего похожего на молодого мужика Федяху Шилова, который резал дудки для восьмилетнего Данилки.

— О господи, твоя воля, да неужто ты… Федор? — повторял Данила.

— Шибко не схож?.. Четырнадцать лет пил чашу неупиваему. Чужеземье — оно, брат, не початливо. Злая сторона прибавит ума, кровь изопьет и власы вырвет.

Федор Шилов вспомнил, как резал дудки маленькому Даниле, и крепко обнял его.

— Ить вот такохонькой ты был в те поры! — говорил Федор Шилов, показывая рукой ниже стола. — А ноне, на-кось, какой стал, велик крепостью…

И Федор весело ударил Данилу по широкой спине.

— Одначе, молодец, — продолжал он, оглядывая старый заплатанный подрясник, еще и короткий для Данилы, — долей ты, вижу, не взыскан.

Данила начал рассказывать о своем сиротстве. Игнашка-просвирник вмешался:

— Такому могутному в воеводах бы ходити… да уж больно он кроток, яко голубь сизой!

— Ну… не всякому чернецу в игумнах быть, — застенчиво пошутил Данила.

— И то молвити, милостивец, — несмело вмешался скоморох Афонька, который внимательно прислушивался к разговору, — доли да чести к коже не пришьешь…

— Да и кожа-то, знать, не наша, а царска, а спина барска, — ухмыльнулся Митрошка. — Мошна пуста, так ярыги шкуру сдерут. В селах-то все приедено, все прикушано, а бояре все очми вертят, ищут, рыщут — иде бы им хвать-похвать. А уж хватати-то неча: на сусеке все подчистую выскребено.

И по своей родной земле, бывает, люди бегают да скитаются. Вот и они, два брата, убежали из тульской своей деревни от голода и податных тягот непереносимых. И уж пятый год скоморошествуют, потешая честной народ, а где и просто питаясь Христовым именем.

— Ох ты, Русь моя, Русь! — вздохнул Федор Шилов, и лысая голова его упала на грудь. — Страждущей оставил тебя, тою ж опять вижу тебя!

Он помолчал и, проводя пальцами по еще темным отвислым усам, спросил:

— А жив ли брат мой Никон и жена его Настасья?

— Оба живы, в добром здравии, — радостно ответил Данила.

— А правда ль, что помер старичина Пинегин-боярин? — нахмурясь, спросил Федор.

— Помер лонись[58]— ответил Данила.

Федор Шилов торжественно, истово перекрестился.

— Огонь воску ярого возжгу пред тобою, боже, коли избыл смертью врага моего!

— Грешно такое молвить, — невольно вздрогнув, осудил его Данила.

— Будь ведомо тебе, молодец — чиста душа: у того старого боярина Пинегина жил я в лихой кабале. От той лютой кабалы бежал я в одночасье. Он меня велел сыскать, да я за рубеж махнул!

Федор засунул поглубже за пояс свой пистоль и длинный кинжал с серебряной насечкой, потом нахлобучил на голову старую поярковую шляпу цвета осиновый коры и сказал Даниле:

— Ну, прощевай пока, молодец, за ласку спасибо.

— Путь-то не запамятовал? — пошутил Данила.

— Сослепу и то нашел бы!

В длинной низкой избе Никона Шилова Настасья мыла пол. С Симеона-летопроводца[59] уже начали жечь лучину.

Федор сразу узнал Настасью, хотя она сильно постарела и казалась теперь еще сварливее, чем прежде.