что ноги Джасинды были скрещены в лодыжках.

Ее губы дрогнули, и она поднесла ко рту чашку, намереваясь сделать глоток.

— Джотэм Тибулл, ты неисправим. Ешь давай, — приказала она.

Он беспрекословно подчинился. Но его рука так и осталась лежать на ее коленке.

Ужин прошел в комфортной тишине.

— Как ты себя чувствуешь? — его рука слегка сжала ее колено.

Джотэм повернул ее вращающийся стул так, чтобы она оказалась лицом к нему: во время еды он заметил, что она несколько раз поморщилась.

— Нормально.

— Джасинда, — он приподнял пальцем ее подбородок, чтобы заглянуть ей в глаза, и увидел затаившуюся в них боль, которую она всячески пыталась скрыть от него. — Портман дал тебе обезболивающие?

— Да, там были какие-то таблетки.

— Где они?

— На тумбочке, рядом с моей кроватью.

— Сиди здесь, я сейчас принесу их.

— Хорошо, — она положила руку ему на грудь и нежно погладила оголенную кожу в расстегнутом вороте его рубашки. — Спасибо.

Наклонившись, он нежно поцеловал ее.

— В любое время к твоим услугам. Жди меня, я быстро.

* * *

Таблетки Джотэм нашел без труда. А когда услышал, что Джасинда ходит по кухне, поспешил вернуться к ней. Ему следовало догадаться, что она, скорее всего, не усидит на месте. Он подошел к кухне, и стало понятно, что она с кем-то разговаривает.

— Я в порядке, Дантон. Поверь мне. Тебе не нужно ко мне приезжать.

Когда Джотэм вошел в кухню, Джасинда стояла к нему лицом и разговаривала по комму.

— Мама, прошлой ночью ты попала в серьезную аварию, — обеспокоенный голос Дантона заполнил все помещение.

— Я в курсе, Дантон. Я же сама там была.

— А что ты делала на дороге в такое позднее время? — требовательно спросил он.

— Прошу прощения? — холодность тона Джасинды и выразительно поднятая бровь, когда она смотрела на экран, должны были предупредить Дантона, что он ступает по тонкому льду.

Именно с этим совсем недавно столкнулся Джотэм.

— У женщин твоего возраста не может быть причин разъезжать по улицам города так поздно, — продолжал настаивать Дантон, видимо, не подозревая, что своими словами задевает чувства матери.

— Женщин моего возраста?

От этих слов Дантона Джотэма буквально передернуло. Этот мальчик жаждал смерти? Ни один мужчина в здравом уме не посмел бы сказать женщине что-либо в таком духе. Даже если это была его мать.

— Мама, ты прекрасно знаешь, что я имел в виду.

— Нет, Дантон Мичелокакис, не знаю. Может, ты все же объяснишь мне, почему женщина моего возраста не должна покидать дом в вечернее время?

— Но это был не вечер, мама. Было уже далеко за полночь!

— И что ты этим хочешь сказать? — движение в дверном проеме заставило Джасинду поднять глаза, и она увидела Джотэма, который с нескрываемым интересом следил за ходом ее беседы с сыном.

— Куда ты ездила в такое позднее время?

Глубоко вздохнув, Джасинда заставила себя успокоиться. И только после этого вернулась к разговору.

— Дантон, я взрослая женщина, и потому не обязана отчитываться, куда хожу или с кем встречаюсь. И ни кого не волнует, в котором часу я это делаю.

— Ты хочешь сказать, что была… с кем-то?!! — последние два слова он прошептал с возрастающим ужасом.

— Я этого не говорила. Просто пытаюсь до тебя донести, что даже если бы и так, то моих детей это никоим образом не касается. Послушай, Дантон, я хочу поблагодарить тебя за то, что вчера вечером ты без промедления приехал и забрал меня с места аварии. Я также благодарна тебе за звонок и твое искреннее беспокойство обо мне. Но уверяю тебя, я в порядке. Давай закончим этот разговор, пока мы не наговорили лишнего и не обидели друг друга. Я сама позвоню тебе позже, через пару дней. Я люблю тебя, Дантон, — и с этими словами Джасинда отключилась.

Подойдя к раковине, Джотэм наполнил стакан водой и подал ей.

— Ты в порядке?

— Да, — потянувшись к нему, она сжала его руку, в которой он держал пузырек с таблетками. — Мне жаль, что тебе пришлось это слушать.

— А мне нет. Просто бы сказала ему, что была во дворце, — Джотэм поставил перед ней стакан с водой, затем прочитал инструкцию на пузырьке и, вытряхнув таблетку, протянул ее Джасинде. — Вот, возьми.

— Спасибо, — она бросила таблетку в рот и запила водой. — Я не могу.

— Почему?

— Потому что у меня нет причины ездить туда в такое время.

— А разве я не причина? — он попытался скрыть свое разочарование, но она все же услышала прозвучавшую в его голосе боль.

— Джотэм… — поднявшись, Джасинда шагнула к нему и, обхватив ладонями его лицо, заглянула ему в глаза. — Конечно же, ты самая веская причина. Но ты же не хочешь, чтобы все знали, что я навещаю тебя по ночам.

— А я не хочу? — Джасинда нахмурилась. Повернув голову, Джотэм поцеловал внутреннюю часть ее ладони. — Давай посидим в другой комнате?

Она кивнула и, развернувшись, повела его в гостиную.

* * *

Джотэм расположился на диване рядом с Джасиндой и с удивлением обнаружил, что сильно нервничает, так как начал непроизвольно потирать свои вспотевшие ладони о бедра. Он дал себе время успокоиться, решив пока осмотреть комнату, на которую прежде вообще не обратил внимания.

Его глаза расширились.

На низеньком столике, прямо перед ним, стояли в рамках — различных форм и размеров — фотографии семьи Мичелокакис. На одной из них были запечатлены ее дети. Совсем еще юные и, очевидно, находившиеся где-то на отдыхе. Они сидели прямо на песке и радостно улыбались тому, кто их фотографировал. На другой был Дантон. Мальчик сидел на плечах у Стефана, смеялся и дергал отца за уши. А вот на той — прямо перед зданием Академии — стояли Стефан с Джасиндой и обнимали свою дочь, одетую в форму выпускника.

Продолжая рассматривать снимки, Джотэм убедился, что по ним можно было проследить всю жизнь Джасинды. Не только взросление ее детей, но и счастливые годы жизни со Стефаном, ее спутником жизни. Некоторые же фотографии были сделаны на официальных приемах. Это было очевидно.

Когда Джотэм поднял глаза вверх и взглянул на каминную полку, то увидел портрет Стефана, смотревшего на них сверху вниз.

— Джотэм? — голос Джасинды привлек его внимание.

— Стефану очень повезло.

Джасинда проследила за его взглядом и нахмурилась.

— Не понимаю…

— У тебя до сих пор висит его портрет. И здесь полно его фотографий.

— И что в этом такого особенного?

— Я бы не выдержал этого. После гибели Латы… было слишком больно видеть ее лицо. Своего рода