Я осталась в полном одиночестве, охваченная ненавистью. Я ненавидела своего отца, запросившего столь страшную цену. Я ненавидела мужа и его отца, которые согласились ее заплатить.

Я ненавидела свекровь за то, что она поощряла все это. Но больше всего я ненавидела себя - за то, что стала причиной происходящего.

Я лежала на кровати, прижавшись к одеялам, дрожа от гнева, страха и непонятного тягостного предчувствия, ожидая, когда мне вернут любимого.

Всё осуществлялось в преддверии царских покоев. Салим был первым, затем обрезанию подвергся его отец Хамор. Нехеси сказал, что ни царь, ни принц не закричали. А вот маленький сынишка Ашнан громко завопил, но страдал он недолго, так как его тут же поднесли к полной молока груди и он утешился. Придворные, слуги, горожане, которые не успели скрыться в сельской местности, были не столь удачливы. Они почувствовали острие ножа и пронзительную боль, многие кричали так, словно их убивали. Все утро возгласы несчастных пронзали воздух, но к полудню они стихли.

Тот день выдался немилосердно жарким. Ни ветерка, ни облачка, и даже внутри, за толстыми стенами дворца, воздух был влажным и тяжелым. Мужчины ослабели от боли и кровопотери, их одежды и постели пропитались потом и кровью.

Хамор, который не издал ни звука в момент обрезания, упал в обморок от боли сразу после процедуры и, когда очнулся, зажал нож зубами, чтобы не кричать. Мой Салим тоже страдал, но не так сильно. Он был моложе, да и мази помогали ему больше, однако и для него лучшим средством исцеления был сон. Муж постоянно дремал, и всякий раз, когда он просыпался, был вялым и слабым, каким-то потерянным. Я отирала лицо возлюбленного, пока он спал, нежно омывала его потную спину, стараясь не потревожить Салима и не причинить ему боль. Я изо всех сил пыталась сдерживать слезы, чтобы лицо мое выглядело свежим, когда он просыпается, но то и дело, несмотря на все усилия, принималась плакать. К вечеру я была измотана и уснула рядом с мужем, плотно укутавшись в одеяло в тщетной попытке защититься от леденящего тело и душу неясного ужаса, хотя Салим спал на жаре обнаженным.

Ночью я проснулась от того, что муж гладил мою щеку. Увидев, что мои глаза открыты, он улыбнулся и сказал:

- Скоро все это останется в прошлом, словно страшный сон, и наши объятия станут слаще прежнего.

Глаза Салима закрылись, и я в первый раз заметила, что он похрапывает. Засыпая, я думала, как буду дразнить его этим храпом, скажу, что он напомнил мне ворчание старой собаки, задремавшей на солнце. А может, мне всё это просто привиделось? Я так до сих пор и не знаю: действительно ли Салим ненадолго пробудился и произнес те слова, или же это был всего лишь сон.

А вот всё остальное, что я помню о той ночи, сном уже не было.

Сначала раздался голос женщины, точнее крик. «Должно было случиться нечто ужасное, чтобы бедняжка так закричала», - спросонья подумала я, пытаясь избавиться от этого вопля, слишком ужасного для реального мира, слишком безумного.

Дикий, чудовищный крик шел издалека, но был настойчивым и тревожным, так что я не могла отмахнуться, он пробудил меня от глубокого сна. А потом я очнулась и поняла, что кричу сама - страшно, захлебываясь.

Я была вся в крови. Мои руки и лицо были полностью покрыты густой теплой кровью, которая била из горла Салима и рекой стекала вниз по кровати на пол. Его кровь была повсюду. Она пропитала одеяло, в которое я закуталась, и обжигала мою грудь. Я буквально тонула в крови возлюбленного. Я кричала достаточно громко, чтобы поднять мертвых, но никто, похоже, не слышал этого. Стражники не ворвались в дверь. Служанки не прибежали на крик. Такое чувство, словно я была последним человеком в мире.

Я не слышала шагов и не поняла, что случилось, когда сильные руки схватили меня, вытащив из-под трупа супруга. Они выволокли меня из постели, протащили по крови в темноту ночи. Это был Симон - он поднял меня, а Левий заткнул мне рот. Братья скрутили меня, как предназначенного на заклание агнца, погрузили на осла и отвезли в шатер моего отца, прежде чем я смогла задуматься о том, куда же подевались все горожане.

Ножи моих братьев работали до рассвета, обнаружив мерзость сыновей Иакова. Они убили каждого, кого нашли живым.

Но я ничего не знала об этом. Я знала только, что хочу умереть. Ничто, кроме смерти, не могло избавить меня от ужаса. Ничто, кроме смерти, не могло принести мне покой после того, как я видела Салима: изрезанного ножом, кровоточащего, мертвого. Если бы кто-то не разорвал кляп, когда меня вырвало, мое желание могло бы исполниться. Весь путь назад по склону холма к шатрам Иакова я беззвучно кричала, взывая к небесам: «О, боги! О, небо! О, мама! Почему я всё еще жива?»

Глава восьмая

Я стала первой вестницей случившегося. Моя мать увидела меня - окровавленную и безжизненно свисающую с осла - и страшно закричала. Она упала на колени, протягивая руки к дочери, которую сначала сочла убитой; и шатры тут же опустели, все бросились на голос Лии, чтобы узнать причину ее горя. Билха развязала меня и помогла встать, а Лия лишь молча смотрела - сначала в ужасе, потом с облегчением и, наконец, с недоумением. Она хотела прикоснуться к дочери, обнять меня, но выражение моего лица остановило ее.

Я повернулась, намереваясь вернуться в Сихем, но чуть не упала. Матери подхватили меня, и я была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Они сняли с меня тонкую рубашку и одеяло, черные и заскорузлые от крови Салима. Они вымыли меня, намазали тело маслом, почистили и расчесали волосы. Они пытались вложить мне в рот пищу, но я не могла есть. Меня устроили на одеяле, но я не могла спать. До конца того дня никто не осмеливался заговорить со мной, и мне нечего было сказать родным.

Когда наступила ночь, я услышала, как возвращаются братья; я слышала звуки их добычи: плакали женщины, рыдали дети, блеяли животные, телеги скрипели под тяжестью награбленного. Симон и Левий хриплыми голосами отдавали приказы. Голос Иакова не был слышен.

Казалось бы, я должна была чувствовать себя раздавленной горем и опустошенной случившимся. Но ненависть умножила мои силы. Ярость, зародившаяся в моей душе, когда меня, связанную,