дни Ломоносов написал одну из самых выразительных своих эпиграмм:Отмщать завистнику меня вооружают,Хотя мне от него вреда отнюдь не чают.Когда зоилова хула мне не вредит,Могу ли на него за то я быть сердит?Однако ж осержусь! я встал, ищу обуха;Уж поднял, я махну! а кто сидит тут? муха!Как жаль мне для нее напрасного труда.Бедняжка, ты летай, ты пой: мне нет вреда.

Но вскоре начался новый скандал. По рукам пошла написанная Елагиным сатира “На петиметра и кокеток”, начинающаяся, как и выше процитированные стихи, обращением к Сумарокову.

Открытель таинства любовныя нам лиры,Творец преславныя и мудрыя “Семиры”,Из мозгу родшейся богини мудрой сын,Наперсник Буалов, российский наш Расин,Защитник истины, гонитель злых пороков,Благий учитель мой, скажи, о Сумароков!Где рифмы ты берешь? Ты мне не объяснил?

Дальше идет описание автора, бедного стихотворца, который в поисках рифмы бегает “по горнице”, грызя перо.

Когда б мя петиметр увидел в оный час,Увидел бы, как я по горнице верчуся,Засыпан табаком, вздыхаю и сержуся!Что может петиметр смешней сего сыскать,Который не привык и грамоток писать,А только новые уборы вымышляетИ ими глупый полк кокеток лишь прельщает?

Пустой светский щеголь, “петиметр” – обычный предмет для сатир той поры. Подобный образ встречается и у Буало, и у Кантемира. Почему же сатира Елагина вызвала бурю? Дело в том, что по тексту рассыпаны были намеки, дающие понять, против кого на самом деле направлены сатирические стрелы. Петиметр, которого высмеивает Елагин, – не кто иной, как Иван Иванович Шувалов. Между прочим, по ходу дела оказывается, что петиметр этот – большой поклонник всего французского, причем не только одежды, причесок, косметики (“Когда б из Франции не завезли помады, погиб бы петиметр, как Троя без Паллады”), но и литературы.

Сбирает речи все, в романах что читал,Которые Даржанс[91] для бедности слагал.Немецких авторов не зная презирает,И в них добра найти отнюдь не уповает…

Елагин и Сумароков сами были ориентированы на французскую литературную традицию (хотя немецкий язык, обязательный к изучению в Шляхетном корпусе, был им знаком лучше). Дело тут состояло не в бытовых вкусах, а во внешнеполитическом курсе. За сатирой Елагина стояли враждебные Шуваловым придворные круги, не желавшие дружбы с Парижем.

Досталось и Ломоносову. По ходу дела иронически поминается “пиит”, который:

‹…› Вписав в свой стих “Россию”,Любуется, придав ей рифмою “Индию”.

Такая рифма была в одной из ломоносовских од.

Сатира Елагина вызвала множество полемических откликов, авторы которых делали вид, что не понимают, о ком и о чем идет речь.

Скажи, зачем из всех страстей сие избралИ на безвредную другим лишь ты напал?

Спрашивал один полемист (аноним). Другой (Поповский) утверждал:

‹…› Ты сам птиметром быть желаешь,Да больше где занять ты денег уж не знаешь…

Сам Шувалов попросил Ломоносова высказать свое мнение о произведении Елагина. Письмо, в котором Ломоносов это делает, представляет собой замечательный пример тонкого издевательства. Объектом насмешки служит не столько Елагин (его-то Ломоносов попросту, без зазрения совести, поносит), сколько Сумароков.

“Сие особливо сожалительно об Александре Петровиче, что он, хотя его похвалить, не зная толку, весьма нелепо выбранил. В первой строчке почитает Елагин за таинство, как делать любовные песни, чего себе А. П. как священнотаиннику[92] приписать не позволит… «Рожденной из мозгу богини сыном», то есть мозговым внуком, не чаю, чтобы А. П. хотел назваться, особливо что нет к тому никакой дороги. Минерва любовных песенок никогда не сочиняла: она – богиня философии, математики и художеств, в которые А. П. как справедливый человек никогда не вклеплется… «Российским Расином» А. П. по справедливости назван, затем что он не только половину его перевел в своих трагедиях по-русски, но и сам себя Расином называть не гнушается…”

Даже общаясь друг с другом, Ломоносов и Шувалов старательно делают вид, будто елагинская сатира, или “эпистола”, не имеет к ним никакого отношения. Впрочем, в первом абзаце Ломоносов спокойно признает, что рифма “Россия – Индия” нехороша, “и потому Елагин врет, будто бы он ей любовался”.

Но, не ограничившись тонкой издевкой в частном письме, Ломоносов (возможно, побуждаемый к тому Шуваловым) решился обрушить на Елагина тяжкую сатирическую дубинку. Его послание начинается так:

Златой младых людей и беспечальной векКто хочет огорчить, тот сам не человек.Такого в наши дни мы видим Балабана,Бессильного младых и глупого тирана,Которой полюбить всё право потерялИ для ради того против любви восстал.

Дальше поэт (обыгрывая строки из собственного стихотворения Елагина) бестактно намекает на какие-то факты частной жизни своего “завистника”:

Мы помним, как ты сам, хоть ведал перед браком,Что будешь подлинно на перву ночь свояком,Что будешь вотчим слыть, на девушке женясь,Или отец княжне, сам будучи не князь.Ты, всё то ведая, старался дни и ночиНаряды прибирать сверх бедности и мочи…

(О браке Елагина с фрейлиной Ратиковой в самом деле ходили сплетни – о них упоминает Екатерина в своих мемуарах.)

Немедленно появился ответ (скорее всего, самим же Елагиным и написанный):

Развратных молодцев испорченный здесь век,Кто хочет защищать, тот скот – не человек.Такого в наши дни мы видим Телелюя,Огромного враля и глупого холуя,Который Гинтера и многих обокралИ, мысли их писав, народ наш удивлял…

Не преминул принять участие в этой содержательной полемике и Тредиаковский, написавший пашквили и против Елагина, и против Ломоносова. Последнего он титулует так:

Бесстыдный родомонт, иль буйвол, слон, иль кит,Гора полна мышей, о винной бочки вид!

Соперничество Ломоносова с Сумароковым продолжалось и позднее, принимая с каждым годом все более острые формы. В 1756–1759-е годы Сумароков и поэты его круга (в том числе молодой Михаил Херасков) стали постоянными авторами журнала “Ежемесячные сочинения”, который (изначально – по инициативе Ломоносова, кстати) стала выпускать Академия наук. Этому способствовали дружеские отношения Сумарокова с редактором журнала, уже хорошо знакомым нам Миллером. Публиковались в журнале и некоторые из учеников Ломоносова (Поповский, Дубровский) – но не сам он. Прямых антиломоносовских выпадов на страницах журнала не встретишь: ведь его материалы проходили “цензуру” Академического собрания. А Михайло Васильевич, ставший в эти годы лицом в академии весьма влиятельным, не чинясь, снимал не нравящиеся ему материалы. Недруги Ломоносова в эти годы по-прежнему отводили душу в рукописных пашквилях, не отличавшихся разнообразием. Вот, например, начало “Эпистолы от водки и сивухи к Ломоносову”:

Неутомимый наш и ревностный певец,Защитник, опекун, предстатель и отец!Коль много обе мы тобой одолжены;Мы славно по тебе и честью почтены.Когда б ты в тучное нас чрево не вливал,Никто б о бедных нас и не воспоминал.А ныне, пухлые стихи твои читая,Ни рифм, ни смыслу в них нигде не обретаяИ разбирая вздор твоих сумбурных од,Кричит всяк, что то наш – не твой сей пухлый плод…

Как мы уже отмечали, ломоносовские недруги постоянно эксплуатировали тему его “пьянства”. Сумароков, надо сказать, сам пил не меньше, если не больше, чем его соперник. Но стиль полемики того времени предусматривал личные выпады и оскорбления. Ломоносов был очень неудобной мишенью: высокий, красивый, физически сильный, успешный человек, семьянин, труженик и бессребреник… Оставалось две темы: любовь к бутылке и “низкая порода”. Их и эксплуатировали. И никто из пашквилянтов не отдавал себе отчета в том, что они лупят “Телелюя” им же изобретенным оружием – ямбическим русским стихом.

Впрочем, на Ломоносова писали пасквили и по-немецки. Один из них начинается так:

Жил-был крестьянский паренекВ далеких Холмогорах.Пошел работать за кусокК монахам, у которыхОн выучил латынь чуть-чутьИ водку научился дуть.И в этом деле, тра-ла-ла,Он стал из самых спорых!Он храбро дрался с детворой,С прислугой пил в трактире –И был прославлен, как герой,И слава шла все шире,И тут он был в студенты взят,И стал с тех пор он, говорят,Пить дни и ночи, тра-ла-ла –Никто так не пил в мире![93]

Немец-пасквилянт знал кое-какие подробности о ломоносовской молодости: о его обучении в Марбурге, о романе с Елизаветой Цильх, о принудительной вербовке в прусскую армию и о побеге из нее (“Его не повесили – а жаль”)… Все это глумливо, но близко к действительности пересказывается в следующих строфах. В конце песенки есть, между прочим, такие слова: “Подобно Марсию, он готов ославить Сумарокова за то, что смело ввел в русский стих просодию по немецкому образцу”. Немецкий стихотворец был явно близок к Сумарокову, а тот уже без зазрения совести приписывал себе заслуги своего соперника. Причем это не было сознательным подлогом: Сумароков в самом деле внушил себе, что изобрел русский силлабо-тонический стих одновременно с автором “Хотинской оды” и независимо от него.

7

И все же было бы большой ошибкой сводить разногласия Ломоносова и Сумарокова к личному соперничеству, видеть в младшем поэте обыкновенного завистника. “Жалкий Сумароков пролепетал заученную