Но и вера 150 (II всел. собора) никаким образом не разногласит с упомянутою»[854]. Епископы не просто принимают символ константинопольский, но испытывают его и отдают явное предпочтение символу никейскому. То же было и с епископами палестинскими. Как лица, не чуждые подозрений, они должны были заявить свое исповедание пред собором особою грамотой. И в этой грамоте говорилось: «все мы соблюдали всегда веру 318 св. отцов и молимся с нею окончить жизнь. Следуем также и (вере) 150 отцов, ни в чем с первой неразногласящей[855]. Здесь также как и в грамоте иллирийцов заметно отдается предпочтение никейскому символу пред константинопольским. На том же IV заседании собора открылось, что епископы египетские, главные представители прежней правой стороны, еще менее расположены были признавать авторитет символа константинопольского. Епископы египетские являются на этом заседании не в качестве членов собора, а в качестве лиц, которым следовало доказать свое православие в особой грамоте. Но замечательно, — в этом исповедании ни одним словом не упомянут символ константинопольский; упомянут один символ никейский[856]. Как смотрели александрийцы времени халкидонского собора на символ константинопольский, об этом лучше всего можно судить по заявлениям некоторых архимандритов и монахов, представших на том же заседании собора со странною просьбою о восстановлении Диоскора в его достоинстве, Диоскора, осужденного собором во время III деяния[857]. Эти монахи выражали довольно явный протест против символа константинопольского, когда не раз повторяли, что они знают один символ — никейский и больше знать ничего не хотят (ἃ λλην πίϭ τιν οὐx o ῖδa, οὐίϭ μεν). Указанные лица говорили и писали так: «веру 318 отцов, в которой мы крещены, мы знаем, потому что иной веры мы не знаеми. «Мы не позволим себе, когда отвергается символ веры 318, быть в общении с отвергающими его»[858]. В последних словах заключается очевидный намек на предпочтение, какое давалось на соборе символу константинопольскому пред никейским[859]. Несмотря, однако, на эти явные и скрытые протесты символ константинопольский достиг на соборе полного признания, восторжествовал над всеми препятствиями, какие он встречал доселе на пути к своему полному утверждению в церкви.

После чтения символов собор приступил к длинному чтению свято-отеческих писаний в целом виде или отрывках, в которых, писаниях, раскрывается вопрос о соединении во Христе двух естеств божеского и человеческого. Выбор отдельных писаний и отрывочных мест из отцов церкви очень замечателен. На соборе пo преимуществу прочитаны были такие писания отеческие и места из них, в которых заключалось ясное исповедание учения о целости и полноте двух естеств в Богочеловеке, в которых момент различия естеств в Нем указывается с особенною силою, и в которых момент единения естеств получает меньшее значение. Видно, что выбор для чтений сделан рукою таких лиц, которые расположены к антиохийской догматике, каковыми были члены прежней левой стороны, в особенности епископы константинопольского и антиохийского округа. На первом месте в чтениях поставлены были сочинения Кирилла, — но какие именно — сочинения его, уже прочитанные на соборе константинопольском 448 года. Это — одно посдание Кирилла к Несторию и знаменитое униальное послание того же Кирилла: «да возвеселятся небеса»[860]. Видно, что собор халкидонский смотрит на себя как на продолжателя того дела, которому посвящал свою деятельность собор константинопольский 448 года. А так как нам известно, что собор этот был защитником унии, то таким же является и весь собор халкидонский. Мы увидим позднее, при рассмотрении вероопределения халкидонского, что уния имела б όльшое влияние на отцов собора, чем какое можно предположить, — факт, который оставляют без внимания историки. По замечанию деяний халкидонского собора, чтение указанных сочинений Кирилла покрыто было радостными и продолжительными кликами епископов, в особенности, конечно, восточных и константинопольского округа[861]. Епископы восклицали: «так все веруем. Лев и Анатолий так веруют. Как Кирилл, так веруем»[862]. Что с особенным жаром должны были возглашать на соборе в этом случае епископы восточные, это вполне естественно. Никто так не любил, никто так не защищал унии, как епископы восточные — Флавиан, Домн, Феодорит и др. Другие же епископы, если примирились с унией, однако не придавали ей особенно высокого значения. Затем было прочитано на соборе в полном составе довольно пространное окружное послание Льва. С содержанием его мы уже знакомы, сколько нужно для нашей цели. Послание Льва сделалось предметом сильных пререканий на соборе, о чем скажем после того, как познакомимся с содержанием других писаний отеческих, прочитанных в отрывках на соборе. В этих последних, подобно тому, как в послании Льва, с особенною выразительностью оттенялось учение о полноте двух естеств во Христе. Они как бы служили комментарием к посланию Льва. Приводим в доказательство нашей мысли и вместе с тем для определения характера собора некоторые выдержки из тех фрагментов, какие читались на соборе. Так из сочинений Илария Паутьерского († 366) читалось: «видишь ли, что Христос Богом и человеком исповедуется так, что смерть приписывается человеку, а Богу воскрешение плоти. Естество Бога познай в силе воскресения, домостроительство человека уразумей в смерти. Однако помни, что единый Христос Иисус есть то и другое»[863]. У Григория Богослова заняты были для чтения на соборе следующие краткие изречения, которые приведем сполна. «Произошел от Девы Бог с восприятием (естества человеческого), один из двух между собою противоположных (ἓv ἐx δύο τϖ ν ἑαυτοῖς ἐναντίων) — плоти и Духа, из которых одно возведено в божеское достоинство, а другое дало благодать обожения». Еще: «правда, Он послан, но как человек, ибо в Нем было сугубое естество; почему Он утомлялся и алкал, и жаждал, и подвизался, и плакал по закону человеческого тела (νόμω ϭ ώματος)[864]. Читаны были на соборе отрывки из сочинений Амвросия Медиоланского. Здесь, между прочим, говорилось: «удержим различие Божества и плоти (servemus distinctionem Divinitatis et carnis). В том и другом говорит Сын Божий, потому что в Нем то и другое естество. Хотя говорит Один и тот же, но не всегда говорит одинаковым образом. Примечай в Нем то славу Бога, то страдания человека. Как Бог, Он говорит о божественном, потому что Он есть Слово (Божие); как человек, говорит о человеческом, потому что говорит в этом (человеческом) естестве»[865]. Из сочинений Иоанна Златоустого прочитано было на соборе следующее примечательное место: «Итак, Он принес начатки нашего естества Отцу, а Отец столь был ущедрен даром (τὰς ἀπαρx ὰς τῆς ἡμετέρας φύϭ εως xa ὶ τὸ δϖ ρον αὐτοῦ ἐθαυμάϭ εν ὁ πατήρ), как по