– Простите меня, я, видно, что-то не так сказал…

– Да уж, – просветлев лицом, он сразу же обернулся ко мне, – я еле сдержался, чтоб не отправить тебя, куда следует. Болтаешь черт знает какую ахинею, уши вянут…

Он снова разлил водку по фужерам, мы выпили, в голове у меня зашумело; все, что было сегодня днем, сделалось каким-то отстраненным, далеким, оркестранты уже не казались такими жалкими, а, наоборот, стали представляться мудрыми хитрецами, потому что после обязательной песни об Иосифе Виссарионовиче заиграли печальный и веселый «фрейлехс».

Швец заказал еще одну бутылку водки, быстро опьянел; я тоже. Мы начали мериться силами – у кого крепче руки. Полковник лихо укладывал мою кисть на стол, а я тогда был боксером и подрабатывал на образцово-показательных выступлениях в рабочих клубах.

– Если нет одного, – комментировал Швец свою победу, – тогда обязательно много другого…

Эти слова показались очень смешными, я захохотал, а Швец обиженно постучал себя пальцем по виску:

– Смех без причины – признак дурачины. Не понимаешь, что ль: нет ног – руки сильные!

Швец вздохнул, начал перемигиваться с громадной пианисткой, а потом пригласил ее за наш стол:

– Мадам, не выпьете ли немного портфейна?

– Вы, случаем, не одессит? – спросила пианистка, опускаясь на стул. – Одесситы говорят «портвейн» через «ф».

– Какой с меня одессит? – Швец засмеялся. – С меня одессит, как с вас балерина.

Пианистка предложила:

– Может, сыграть попурри из военных песен? Мы недорого возьмем…

Швец достал из кармана кителя тридцатку:

– Извиняюсь, что нет конверта. Венерологам и женщинам я всегда давал деньги в конвертах.

Пианистка выпила рюмку, съела кусочек селедки, вернулась на эстраду и что-то шепнула слепому скрипачу. Тот кивнул и сразу же прокричал в шуршащий микрофон:

– Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!

– Опошляют героику, – заметил Швец. – Всего пять лет после войны отстучало, а уж попурри в кабаках поют. А солдатские кости еще не перегнили. Вот ты – ученый, лекции читаешь, ты мне скажи: сколько времени кость в земле гниет? Или, скажем, череп? Молчишь, член-соревнователь? Хитрые вы, полужидки, змеи извилистые.

Между тем слепой скрипач выкрикнул очередной куплет:

– По берлинской мостовой кони шли на водопой!

Загрохотал слепой барабанщик, а после музыканты стали петь, задирая головы к лепному потолку:

– Казаки, казаки, едут-едут по Берлину наши казаки!

Когда куплеты кончились, слепой скрипач, сделав шаг вперед, нащупал смычком стул, но опустился на него неловко и обвалился на пол. Швец так хохотал, что сам тоже чуть не упал со стула. Он махал руками, вытирал слезы и, плача от смеха, повторял:

– Ой, не могу, не могу, не могу! Как он жопу-то припечатал! Ой, не могу, лектор, не могу!

До полуночи мы ходили вокруг вокзала, отыскивая кого-нибудь, кто бы взял нас на ночлег. Но привокзальная площадь была пуста, только под фонарем дремал таксист в старой «Победе» да время от времени прохаживался железнодорожный милиционер в малиновой фуражке.

– Где ж ваши проститутки? – спросил я. – Пошли лучше на лавку, всё соснем…

– Ты хоть одну свободную видел? – рассердился Швец. – Сам виноват, – я уж договорился с пианисткой.

– Ей же сто лет.

– Неважно. Зато она большая. Для меня чем женщина больше, тем желанней.

– А скрипач?

– Скрипач? – передразнил меня Швец. – Он слепой, скрипач этот! Что он видит? Тьму и только!

Швец заметил милиционера, сделал мне знак, чтобы я оставался на месте, и покатил навстречу блюстителю закона. Милиционер опустился перед полковником на корточки, чтобы удобнее было разговаривать.

Я видел, как они закурили, а потом стали смеяться: то Швец, то милиционер – попеременно.

Они смеялись, а я вспомнил, как плакал и трясся Швец, заталкивая меня в камеру, а потом размазывал по своим склеротическим щекам бессильные стариковские слезы…

Милиционер, наконец, откозырял полковнику, и тот быстро подкатил ко мне.

– Проститутки появляются к трем ноль-ноль, когда прибывает поезд с севера, – отчеканил он. – Но тут одна должна подойти к часу, Роза, – на курьерских теперь не работает, постарела, обслуживает пригородные линии. Мильтон говорит, что ее конкуренция побила, молодежь, говорит, набирает силу, ткачихи…

И вот мы в комнате у Розы. На стенах – вышитые рисунки: красноглазые котята, лебеди в зеленых прудах среди синих башен средневековых замков. На комоде, покрытом узорной салфеткой, фотографии в бумажных рамках, и почти на всех фото – Роза: завитая, губы бантиком, двое детей с одинаковыми челками и мужчина в военном кителе без погон; у него подбритые брови и рваный шрам на щеке.

– Это ему миной рассадило, – объяснила Роза, накрывая на стол: поставила три стакана, порезала хлеб и подвинула большую солонку с желтоватой солью. Швец достал из-за пазухи бутылку водки и плитку шоколада «У лукоморья дуб зеленый». Роза налила себе стакан водки, выпила по-мужски, резко запрокинув голову; напудренное, дряблое лицо ее покраснело; она взяла шоколад со стола и переложила на комод: «Оставим детям, они до сладкого любители». Потом деловито поинтересовалась:

– Вы меня оба будете или безногий не может?

– Оба, оба! – Швец развеселился. – Безногий может, будь спокойна.

– На широкой ляжем или будете переходить ко мне по одному?

– По одному, – сказал Швец. – Чтоб в движеньях не смущаться.

Мы с ним совсем пьяны, рассказываем Розе анекдоты, она просит нас говорить потише, чтоб не услыхали соседи. Потом, рассердившись внезапно чему-то, предупредила, что с каждого берет по тридцатке. Мы легко согласились, и она начала стелить постели.

– Чего сюда приехали-то? – спросила она. – В командировку?

– В тюрьму, на свиданку к родным, – браво ответил Швец.

– Эх-хе-хе, – вздохнула женщина, взмахнув залатанной простыней, – вам хорошо, у вас хоть надежда есть, что из тюрьмы вернутся, а у меня и этого нет…

– Что, муж погиб в боях за нашу советскую родину? – деловито поинтересовался Швец, расстегивая китель.

– Да нет, – ответила Роза, – я б тогда на детишек пенсию получала. Он к молодой переметнулся, а от молодых не вертаются, это не тюрьма. Вот теперь и кручусь: днем в гараже, а ночью на вокзале.

– И – давно?

– Через полгода, как ушел, и начала. Сначала-то думала его вернуть добром – начальству писала, к знахарке ходила… А он не дрогнул… Ну и пошло…

– Заработок маленький? – поинтересовался Швец.

– Да нет, – задумчиво ответила женщина, присев на краешек стула, – можно б прожить… Детишек профсоюз в детсад определил… Только липли ко мне мужики, да и сама не каменная. А с горя баба по первому делу мстит, а уж потом начинает выть, когда дров полон воз наломала… Отомстишь, а ведь аборт запрещен, огромных денег стоит, где взять? А если прихватят – тюрьма… С кем дети останутся? Вот и пошло-поехало…