— Дерьмо вы собачье! Убью! Как цыплят, могли их перещелкать! Казим, слышишь, ублюдок несчастный, что ты наделал. Предатели. Язеп, пентюх, учителишке несчастный! Ну, погоди! Мать твою, отца, бабку с дедом и жену в придачу!

Язеп сгреб в кулак его бородищу и заткнул ею рот.

Немцы вошли в предпоследний дом. Дом Язепа.

Время тянулось чертовски медленно. Язепу казалось, прошел целый час, мысли бегали по кругу, и мозолистые руки жены теперь уж не ласкали шею, сжимали ее. Проклятье, какая только чепуха не лезет в голову.

Чего они там застряли? Чего им так долго делать?

А вдруг!.. Быть не может, а если все-таки да?

Язеп почувствовал, что кожа на лице как-то странно холодеет. Он сообразил, что побледнел, кровь приливала к сердцу, ожидание стало мученьем. Перехватило дыхание.

Язеп осторожно, чтоб не видели товарищи, толкнул затвор, и желтый патрон скользнул в промасленный ствол.

Немцы вышли из дома. Никто не выбежал следом, никто не плакал, не причитал. Ни малыш, ни жена, ни бабка. Кровь опять приливала к лицу. Щеки зарумянились. Все в порядке.

Немцы прошли в сад через калитку, мимо кустов смородины, яблонь, залезли на качели и принялись их раскачивать, с силой выпрямляя ноги, когда доска падала вниз. Они смеялись, запрокидывали головы, глядя в небо, метавшееся над ними. Здорово! Мир пришел в движение. Они забавлялись, поочередно отталкивались ногами, тянули веревки в разные стороны, и качели вдруг взлетали наискосок, небо кружилось, а тучи неслись по диагонали.

— Гейнц, — сказал один, — голова кружится.

Рюкзаки с маслом, салом, яйцами и медом стояли в траве, грузные, как стельные коровы.

— Гейнц, — сказал один, — с меня довольно.

Но качели взлетали все выше и выше, доска под ногами вихляла. Земля вставала дыбом и опрокидывалась вверх тормашками, и это была не земля вовсе, а зеленое небо, выгон с мягкой травой, которую щипали две стельные коровы. Мелькнула доска, плоская, тупая, словно крыло «мессершмитта».

Пошатываясь, немцы возвратились к мотоциклу.

Уложили в коляску тяжелые рюкзаки, полдюжины связанных кур. Когда мотоцикл миновал брод и отъехал с полкилометра, трое партизан развязали четвертого.

Теперь тот не ругался. По бороде его катились слезы.

НА ВОЙНЕ БЫЛО ЗДОРОВО

Для мальчика война началась с того, что зарезали петухов. Они лежали рядом у амбара с окровавленными шеями, безголовые! Семь петухов! Один трепыхал еще крыльями и подрыгивал ногами. Мальчик смотрел как завороженный. Было странно и жутко. Куда это вздумал бежать безголовый петух?

Мальчик знал: петухов отвезут мельнику, чтобы тот помолол пшеницу. Иначе мельник не станет молоть. Не имеет права. Потому что война.

В сорок третьем году мальчик с матерью переехал из Риги в деревню к дяде.

Отца мальчик запомнил большим и сильным, у него были густые волосы и теплые ладони. Теперь отец был далеко. Где — этого мать не говорила.

В сорок четвертом осенью в доме дяди поселились немцы. Мальчик играл во дворе. Немцы поедали много мармелада. Иногда они угощали мальчика конфетами и шоколадом. С виду немцы были хорошие, но дядя говорил, что все они сволочи и скоро драпанут.

Как-то утром вдали что-то загремело, забухало, дядя нагрузил телегу добром и уехал в лес. Вместе с ним поехал мальчик с матерью.

Когда беженцы через день-другой вернулись на хутор, их встретили русские. У русских не было шоколада, они ели картофельное пюре и дали попробовать мальчику. Он у них стал поваренком.

Один солдат подарил мальчику кинжал с блестящей рукояткой. Она была набрана из разноцветных пластмассовых пластин. Мальчик этим кинжалом пронзал тараканов. Они ползали по плите и были тиграми.

В дядином доме разместили раненых. Мальчик с мамой перебрались в амбар.

Мальчик слышал, как раненые стонали, и видел, как белые бинты становились красными. Он дышал больничным запахом. Запах был скверный.

За ригой санитарная машина свернула на проселок, и в этот момент на нее спикировал немецкий истребитель. Он сбросил бомбу и удрал, как черный ветер, прошелестев над верхушками лип.

Санитарную машину опрокинуло взрывной волной.

Из дома выбежали санитары с носилками, солдаты, офицеры. Побежал туда и мальчик.

Из опрокинутой машины торчали руки и ноги в окровавленной марле. Доносились стоны. Мальчик попятился назад, наткнулся на чей-то сапог. Солдат стоял и, стиснув зубы, глядел, как санитары перекладывают раненых на носилки. Мальчик вцепился в его руку. Рука была теплая. Рука пахла порохом. На изгибе указательного пальца кожа была твердая и блестящая. Мальчик прижался к этой теплой руке.

Рука погладила мальчика по голове. Солдат сказал по-русски, обращаясь скорее к самому себе, чем к мальчику:

— Ничего. Бывало и хуже.

На следующий день пожилой санитар с воспаленными от бессонницы глазами вынес завернутую в грязную тряпку человечью ногу. Ее закопали за амбаром.

Как же так — нога без человека? Эта мысль долго не давала мальчику покоя. Он попробовал себе представить: вот встала нога и пошла шагать, приплясывать.

Она и во сне ему снилась, когда госпиталь уехал.

Входит в комнату нога без человека.

— Чего тебе, нога?

— Я ищу человека.

— Твой человек уехал с госпиталем.

— Врешь, — сказала нога, — мой человек схоронился в лесу. Говори, где мой человек?

Нога все ближе. Мальчик проснулся и заплакал.

Мать взяла его к себе.

Вот какая страшная эта нога. А весной пес Кранцис откопал ее за амбаром и поволок в кусты.

Мальчик отнял у собаки находку.

— Не смей! Это нога человечья. Ведь ты же не людоед!

Мальчик отыскал лопату и похоронил ногу.

— Мир праху твоему! — сказал