а не тётки, а то от женщин и вовсе деваться было бы некуда.

И вот почти вся эта родня встречала нас на причале в Среднехорске, а потом провожала к дому деда и бабушки, где во дворе уже были накрыты столы к нашему приезду.

Да уж, на таком празднике я ещё не бывал. Что там застолье деда Лёши с другом Юзиком, бабушкой Зиной, тётей Фирой и мной, малолетним!Так, мелкие посиделки. То ли дело здесь. Столы ломились от еды и выпивки. При этом вина или пива не было совсем. Только водка и самогонка, настоянная на кедровых орехах, травах, таёжных ягодах, меду и бог знает, чём ещё.

Домашний холодный квас в глиняных кувшинах.

Разваренная дымящаяся картошка на блюдах.

Запечённые в печи куры, гуси и самый натуральны поросёнок.

Квашеная капуста в мисках и солёные огурцы.

Свежие огурцы.

Домашнее масло и домашний же хлеб.

Зелёный лук и чеснок, петрушка и укроп.

Сваренные вкрутую куриные яйца — бери, чисть и ешь.

Крупная соль в деревянных солонках.

Над всем этим великолепием витал непередаваемо аппетитный запах; и солнце на закате освещало стол, двор и присутствующих своими мягкими лучами.

— Садись со мной, внука! — сразу взял быка за рога мой прадед Иван Евсеевич, на чьём стареньком пиджаке, надетом поверх застиранной рубашки, покачивался самый настоящий солдатский Георгиевский крест. — Мы с тобой здесь два самых малопьющих мужика — старый и малый, будем друг дружку поддерживать, и друг за дружкой следить.

— Следить, чтобы никто не перепил случайно? — догадался я.

— Ага, — подтвердил прадед, оглаживая седую бороду и глядя на меня хитрым глазом. — Главное, ты за мной следи. Я выпить люблю, грешен. Как запою про Дорошенко и Сагайдачного, значит, больше не наливать — переворачивай мою чарку.

— Про Дорошенко и Сагайдачного? — переспросил я.

— Не слыхал?

— Нет.

— Ну ладно, поймёшь сразу, как услышишь.

Водку я пить не стал, попробовал самогонки, настоянной на кедровых орехах. Не много — одну стеклянную гранёную рюмку (чарку, как говорил прадед) за целый вечер и под отличную еду.

А вот взрослые позволили себе гораздо больше. Исключая мою охрану, которая не пила вообще, чем вызвала среди мужской части гостей, коме меня и папы, самое настоящее изумление.

— Как это — не пьёте? — не понял старший мамин брат дядя Гена, мужчина медвежьей стати, в чьей руке бутылка казалась крохотной и беззащитной. — Вы не русские, что ли?

— Да русские мы, Гена, русские, — сказал Борис, сидящий с ним рядом. — На работе мы, понимаешь?

— Это что ж за работа такая, на которой русскому человеку и выпить нельзя? — ещё больше изумился дядя Гена.

— Они меня охраняют, дядя Гена, — объяснил я. — Им правда нельзя, не настаивайте.

— От кого охраняют? — не понял дядя Гена и даже огляделся по сторонам.

— Ты, Генка, молчи лучше, — вмешалась баба Аня. — Забыл уже, что в прошлом годе было, как Серёжку нашего американцы похитили? Вот и охрана теперь поэтому. Не позорь нас среди московских людей. Сказано — не пьют, значит, так надо.

Выпили за встречу.

Выпили за маму и мужа её — папу.

Выпили за дедушку с бабушкой, а потом за прадедушку с прабабушкой.

После чего мужчины закурили и приступили к расспросам папы и меня, а женщины — мамы.

Папу спрашивали о службе, танках и немного о Москве. Маму — о Москве и магазинах. Меня — о гравигенераторах, сверхпроводимости, космосе, Луне и будущей термоядерной энергетике. Статью в «Комсомолке» читали все, и все видели телепередачу со мной, показанную незадолго до нашего отъезда по Первой программе. Пришлось даже прочитать короткую лекцию обо всём этом. Благо, тезисы были давно наработаны и слова подобраны. Даже женщины на это время умолкли и слушали самым внимательнейшим образом.

— Да уж, — сказал дед Виктор Иванович, когда я закончил. — Слушаешь, как сказку читаешь. И это мой внук! Чудеса.

— Даже не верится, — сказала бабушка Анна Константиновна и украдкой вытерла слезу.

— А мне верится! — заявил прадед, решительно налил себе рюмку иподнялся. — Как старший за этим столом, хочу выпить за своих детей, внуков, и правнуков. Годные получились, спасибо тебе, Господи! — он переложил рюмку в левую руку и размашисто перекрестился на восток. — Я в германскую воевал, — прадед поставил рюмку на стол, вытянул руки по швам и рявкнул. — Рядовой двенадцатого Туркестанского стрелкового полка, вашбродь! Первый батальон вторая рота!

Получилось убедительно, я даже вздрогнул и живо представил себе молодого прадеда в русской солдатской форме времён Первой мировой, стоящего навытяжку перед начальством с трёхлинейной винтовкой Мосина за плечами и патронташем на ремне. Где-то в небе стрекочет немецкий аэроплан. Слышно далёкое уханье гаубиц. Ряды колючей проволоки на горизонте с одной стороны, и лес с сожжённым хутором на опушке — с другой. Размокшая земля под ногами. Запах гари и дерьма.

Я тряхнул головой. Да уж, воображение у вас, товарищи Серёжа Ермолов и Кемрар Гели, не откажешь. Но каков прадед, а? Чистый актёр, так в образ войти за одну секунду!

Тем временем прадед снова взял рюмку в руку и продолжил.

— Прожил я на этой земле уже ровно девяносто два года. А выпил столько… — он покачал головой. — Вот ежели бы в эту избу, — указал он на избу деда, — налить горилки, как в чарку, то через винця [1] полилась бы. Ни о чём не жалею. Но если бы мне сказал мне Господь, — Евсеич, хочешь ещё столько прожить? Я бы ответил, — Не откажусь, Господи.

— Бога нет, деда, — сказал дядя Гена.

— Для безбожников нет, для христовых есть. Я — христов, и никогда от Бога не отрекался. Но мы не об этом сейчас. За детей, внуков и правнуков! —