Когда я пишу своего «Мóлодца» — любовь упыря к девушке и девушки к упырю — я никакому Богу не служу: знаю, какому Богу служу. <…> Все мои русские вещи стихийны, то есть грешны. <…> Когда же мы, наконец, перестанем принимать <…> чару за святость!

(«Искусство при свете совести», 1932)

Много раз в своих эссе и письмах Цветаева вспоминает пушкинские строки из «Пира во время чумы»: «Есть упоение в бою, / И бездны мрачной на краю…» Объяснение притягательности этих строк дано в «Искусстве при свете совести»: «В чем кощунство песни Вальсингама?» В том, что «не в страхе Божьем растворяемся, а в блаженстве уничтожения». Выразив себя в песне Вальсингама, Пушкин, по словам Цветаевой, тем самым спасается от некоей стихийной силы, в нем самом бушующей. «Весь Вальсингам — экстериоризация (вынесение за пределы) стихийного Пушкина. С Вальсингамом внутри не проживешь: либо преступление, либо поэма. <…> Слава Богу, что есть у поэта выход героя, третьего лица, его». Тут остается только заменить Пушкина — Цветаевой и Вальсингама — Марусей.

В других статьях и письмах Цветаева часто упоминает «Мóлодца» и крайне редко — некогда любимую «На Крас-ном коне». «Мóлодец» как бы заменил поэму «На Красном коне», а в какой-то мере и весь сборник «Разлука». Впрочем, в 1923 году происходит известный нам эпизод со сборником «Разлука»: дарение сборника А. В. Оболенскому в период, когда кончался роман Цветаевой с К. Б. Родзевичем и «разлука висела в воздухе — Верней, чем дамоклов меч» [Цветаева 1965: 767]. Горечь расставания с возлюбленным усугублялась мыслью Цветаевой о том, что у нее нет от него сына. Можно предположить, что дарение сборника «утешителю и утишителю» — продолжение разговора о «тайне» сборника «Разлука» (отказалась — а все же сбылось).

XVI. Встреча двух Сивилл

Пропустим сразу шестнадцать лет, перенесясь из 1923-го в 1939 год. В июне 1939 года Цветаева вместе с сыном Георгием (родился 1 февраля 1925 года) приезжает в СССР к мужу и дочери, вернувшимся на родину еще раньше.

Эпоха (особенно 1930-е годы) как будто задалась целью доказать Цветаевой, что ее врожденное недоверие к жизни, постоянное ощущение ее лживости — вполне основательны. Достигшая апогея жестокость и бесчеловечность в общественной и политической жизни, смерть духовно близких людей (Рильке, Волошин, Белый), некоторое охлаждение, возникшее в отношениях с ее душевной опорой — Б. Пастернаком, внутрисемейные сложности и отъезд в СССР мужа и дочери — все это вместе взятое выталкивало Цветаеву из жизни, в которой ей было трудно существовать даже в благоприятных условиях.

Если в 1926 году (18 декабря) она пишет А. Тесковой: «…душе совсем нет места, отсюда естественное желание — умереть: не не быть, а смочь быть», а в 1934 году (21 ноября) ей же: «Мне вообще хотелось бы не-быть», то 5 сентября 1940 года — в записной книжке: «…я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк… <…> Я не хочу умереть. Я хочу не быть». Предельная безнадежность этой записи вызвана конкретными событиями. Примерно за год до того, 27 августа 1939 года, на глазах у Цветаевой была арестована ее дочь, а несколько позднее — муж.

Осенью 1940 года она составляла свой последний (ненапечатанный) сборник стихов. Проект этого сборника с его скрытым посвящением Сергею Эфрону и обращенностью к потомкам представляет собой акт высокого мужества и заслуживает внимательного изучения. Коснемся лишь одной детали: в этот сборник включен цикл «Разлука», но не целиком. Из цикла изъяты первое и второе стихотворения (в первом Эфрон назван «брошенный», во втором он уже «погибший»), пятое и шестое (где речь идет о готовности покинуть дитя и уйти из жизни). Оставшиеся стихи — все о тревоге за Друга, об устремленности вслед за ним, о борьбе за него. Сокращение цикла произведено с глубокой верой в действенную силу выпущенного в мир слова; от всего этого веет отчаянной и безнадежной борьбой за близких на том последнем островке, куда оттеснила Цветаеву жизнь — в поэтическом слове. Вера в «наколдовывание слов» не оставляла ее до конца.

Начало июня 1941 года. Канун войны. По инициативе Цветаевой происходит первая за жизнь встреча между нею и Ахматовой, первый муж которой был расстрелян, а сын — репрессирован. Вот фрагмент записи Н. Ильиной об этой встрече (со слов Анны Ахматовой в январе 1963).

О чем говорили? Не верю, что можно многие годы точно помнить, что люди говорили, не верю, когда по памяти восстанавливают. Помню, что она спросила меня: «Как вы могли написать: „отними и ребенка, и друга и таинственный песенный дар…“? Разве вы не знаете, что в стихах все сбывается?» Я: «А как вы могли написать поэму „Мо́лодец“»? Она: «Но ведь это я не о себе». Я хотела было сказать: «А разве вы не знаете, что в стихах — все о себе?» — но не сказала.

[Ильина 1977: 126–127]

Вот и все достоверное, что запомнила Анна Ахматова. Точность передачи смысла разговора несомненна. Тема, поднятая Цветаевой, тревожила ее всю жизнь. Оборот «в стихах все сбывается» соответствует многим аналогичным формулировкам Цветаевой, частично приведенным в статье. По аналогии с ними эту фразу следует понимать так: «все, сказанное в стихах, — сбывается». Стихотворение «Молитва», откуда и происходят слова: «Отыми и ребенка, и друга…» — было создано и опубликовано Ахматовой в 1915 году и вторично напечатано ею в сборнике 1940 года.

О чем разговор? Со стороны Марины Цветаевой — о магии слова, об ответственности за слово, о долге перед жизнью, об «искусстве при свете совести». Анна Ахматова понимает постановку вопроса, но уклоняется от прямого ответа, а в произнесенном ею про себя полувопросе речь вообще идет не о том, что волновало Цветаеву. Важно отметить, что Ахматова отлично понимала «автобиографичность» поэмы «Мо́лодец» и «магическую силу» смертоносных действий ее героини. Интересно, что, парируя вопрос Цветаевой, Ахматова заговорила о «Мо́лодце», а не о «На Красном коне», хотя в первом варианте этой поэмы речь шла прямо от первого лица о принесении в жертву «ребенка и друга». Возможно, об отказе Цветаевой от первого варианта что-то было известно и Ахматовой.

Цветаева утверждает, по этой записи, что поэма «Мóлодец» «не о себе». Но в 1926 году она писала Борису Пастернаку: «я сама — Маруся». Противоречия здесь, однако, нет. Просто в 1926 и 1941 годах Цветаева говорила о разном.

По законам поэзии-искусства права Анна Ахматова: действительно, «в стихах — все о себе» и поэт обычно адекватен герою. Но Цветаева пришла к Ахматовой говорить не о поэзии-искусстве. Да и всегда ее более всего волновало то, что совершается и существует до и после слова. А в июне 1941 года потерявшая близких Сивилла пришла к другой Сивилле,