диване, лаская друг друга и ни слова не говоря. Не знаю, что уж там носилось у него в голове, но я просто не хотела думать, и все. По крайней мере, не о том, что со мной происходит. Единственное, чего я хотела, так это воспрепятствовать тому, чтобы в голове у Анхеля засела эта мысль, чтобы он не заподозрил чего-нибудь между мной и Леонардо, не почуял связь, причем более сильную, чем между нами двоими, чтобы он не пожалел о том, что распахнул мне двери в свой внутренний мир. Поэтому я подобралась к его уху и еще раз прошептала просьбу о прощении, заверяя, что я не обсуждаю с Лео Маргариту. Анхель вздрогнул, почувствовав мое дыхание возле уха, и предложил больше не вспоминать об этом уроде, но я продолжила говорить и сказала, что имя Маргариты всплыло в одном из комментариев по поводу его романа, что на самом деле Леонардо всего лишь рассказывал о своем романе и своих путешествиях.

— Путешествиях, каких еще путешествиях?

И я, с некоторой долей умолчания, ответила, что речь идет о путешествиях по миру. Анхель сел, устремив на меня насмешливый взгляд, а потом заявил, что этого быть не может, потому что Леонардо вообще никогда не выезжал за пределы Кубы. В подобный момент сам писатель воскликнул бы «туше», однако я этого сказать не могла, потому что укол шпагой поразил не кого-нибудь, а меня саму, причем уже дважды за этот день. Итак, приложив огромные усилия, чтобы не выглядеть смешной, я сделала растерянное лицо и сказала, что нет, конечно же, не он сам, он рассказывал мне о путешествиях какого-то своего приятеля, только я не запомнила кого. «Просто этот писатель так много всего говорит», — подытожила я. С этим Анхель согласился: да, говорит он много, а кто много говорит, в конце концов начинает метать дерьмо. Он поцеловал меня в лоб и поднялся, заявив, что пойдет отлить. А направляясь в туалет, громко расхохотался и воскликнул, что самое длинное путешествие Леонардо — до Пинар-дель-Рио, когда был в пионерском лагере; с ума сойти, подумать только — путешествия! И этого он тоже не может простить Анхелю, который однажды выезжал за пределы Кубы. По мере того как Анхель уходил по коридору, голос его звучал все тише. Я-то думала, что во время войны с Анголой Лео служил срочную, ну или вроде того, но… «Да нет же, он тогда заболел, даже в самолет не сумел по трапу вскарабкаться». До меня донесся хохот и сразу после — крик: «Этот тип — просто размазня!» После чего — журчание струи и тишина. И желание, чтобы мир проглотил меня с потрохами.

В ту ночь я осталась ночевать у него, хотя заснуть, естественно, не смогла. После обеда Анхель заявил, что нам нужно договориться по поводу Барбары. Если меня это так сильно беспокоит, то нет проблем — он больше не станет с ней видеться. В общем-то, на кой хрен она ему сдалась? Единственное, чего он хотел, так это продать документ, но если для нас это превращается в некую проблему, к дьяволу вообще все, уж придумаем, как денег раздобыть. Самое важное — это мы и наши отношения. Можешь представить? Чем хреновее чувствовала себя я, тем божественнее становился он. Невероятно. Я весь вечер сдерживала слезы, потом мы легли в постель, переспали, обнялись, но, едва заслышав его храп, я потихоньку встала. Он спокойно спал. Голый. Взъерошенные волосы упали на лицо. Как ребенок — прекрасный ребенок. Спящий Анхель — один из самых прекрасных образов в моей жизни. Мне вообще нравится смотреть на мужчин, когда они спят в глубоком покое, когда им ничего и никому не нужно демонстрировать, лишенные защитной брони. Иногда храпят, иногда дышат ритмично, но всегда какие-то легкие, беззаботные, словно ничего не происходит. Кажется, есть только два состояния, когда мы, люди, абсолютно равны: когда мы спим и когда уже умерли. И тут не важен ни возраст, ни родной язык, ни пол, ни религия, ни политические предпочтения, ни уровень благосостояния — все это неважно: сон и смерть уравнивают нас. Спящий человек, будь он президент или последний бедняк, всего лишь спящий человек. Тот, кто спит. И никому не причиняет вреда.

Той ночью я взяла «уокман» Анхеля и вышла на балкон. Поставила кассету, подаренную бедолагой Лео, и вставила в уши наушники. Я была голой, а Гавана — пустынной. Я глядела сверху на проспект, который мне так нравится. Все спали — Анхель, Леонардо, город. А я бодрствовала, и в уши мне лилась песня Полито Ибаньеса: «С мнимой любовью во взгляде — без условностей, без соглядатаев, до утра мы любили друг друга, но поняли на заре, что это была ошибка». Ошибка. В чем ошибка? Где вкралась ошибка? Кто понял? Лучше всего в таких случаях — не думать, а заниматься любовью, отдаться телу, телу, телу, до устали, до той черты, когда больше не можешь и падаешь в полном изнеможении, а на следующий день — отдаешься другому телу, лишь бы не думать, не думать, не думать. Закапал дождик. Реденький. И поняли это только мы — Гавана и я, а весь остальной мир спал, и только Гавана да я, когда нас никто не видел, голые плакали в ночи.

20

На следующий день Анхель попросил, чтобы после работы я опять пришла к нему, но я сказала, что мне нужно вернуться в Аламар, забрать кое-какие бумаги. Не могла же я сказать, что последний раз ночевала дома позапозавчера. И тем более не могла открыть ему, что чувствую себя совершенно одинокой в омуте бесконечной неопределенности и что он ничем не может мне помочь. У кого же документ Меуччи? Я уже ничего не понимала, но хуже всего — я начинала подозревать, что прав был Эвклид, с самого начала утверждавший, что документ — в руках Леонардо.

Весь день я чувствовала себя каким-то автоматом и, стиснув зубы, терпела своих студентов. Это математический закон: тупость твоих учеников прямо пропорциональна твоему настроению: чем хуже ты себя чувствуешь, тем большими идиотами выглядят они. Пару раз я звонила Леонардо, но, судя по всему, телефон на его рабочем месте сломался. Еще один закон математики: твоя потребность позвонить обратно пропорциональна твоей возможности: чем больше твоя потребность с кем-то связаться, тем хуже функционируют телефоны. После работы я отправилась прямиком к Эвклиду — мне нужно было поговорить. Он был единственным