миоцена. Эта способность позволяла ей находить деревья с фруктами среди лабиринтов бесплодных стволов и ветвей. Такое мышление стало полезным во многих отношениях, особенно для обезьян, которые были вытеснены на окраины лесов, где хорошие деревья было еще труднее найти. Любые изменения мозга, служившие двигателем этого разума и способствовавшие лучшей производительности, закреплялись, и закодированная информация, необходимая для улучшения мозга, передавалась будущим поколениям обезьян. Но всему существовал предел. Этим пределом была цена производства все более дорогого мозга. Но если затраты могли быть компенсированы какими-то изменениями, позволявшими увеличить потребление энергии, или неким способом смягчения затрат в долгосрочной перспективе, то тогда дорогой мозг мог оказаться жизнеспособным[428]. Животное мясо, жир и костный мозг, по-видимому, обеспечили валюту, необходимую для ускорения роста мозга у наших предков[429].

К тому времени, когда на сцене появляется наш общий с неандертальцами предок (вероятно, 600 тысяч лет назад), мы обнаруживаем людей, которые полагались на географическое картографическое сознание и оттачивали макиавеллианский интеллект. Это стало возможным лишь потому, что новые нагрузки и решения простимулировали большой мозг[430]. Из этого общего исходного пункта неандертальцы и протопредки пошли разными путями и развили разные, но аналогичные и сопоставимые умы. Неандертальцы и протопредки на самом деле достигли лучших результатов с точки зрения размеров мозга, чем сами предки, и они добились этого, увеличивая мозг более быстрыми темпами, не останавливая предыдущий период роста. Их циклы жизни были медленными, возможно, даже медленнее, чем у предков[431], а значит, у них были все необходимые предпосылки для развития высоких умственных способностей.

Налицо явный парадокс: если нашим предкам приписывают все великие достижения и революции, включая сельское хозяйство, которое отличает их от всех, кто жил раньше, почему же их мозг стал меньше[432]? Одной из причин может быть более высокий риск преждевременной смерти, ускоривший жизненный цикл этих людей, чтобы они могли достигать зрелости и производить потомство раньше. Такой сценарий использовался для объяснения небольшого роста популяций пигмеев[433]. Но у нас нет никаких доказательств того, что предки действительно испытывали подобное давление. Могла ли существовать другая причина? Да, это явление могло быть связано с развитием меньшего по размеру, но модернизированного мозга, менее затратного и более эффективного в работе. А раз так, то могла высвободиться энергия для инвестиции в рождение детей.

Неандертальцы и их соседи к отметке в 30 тысяч лет назад достигли самого большого объема полушарий головного мозга по сравнению с мозжечком любого примата, в том числе предков[434]. Согласно одному мнению, в ходе эволюции человека мозг становился все больше, пока не достиг этого пика. И потребность в его эффективном управлении и обработке данных возрастала, пока не был достигнут этап, который мог потребовать реорганизации систем управления данными[435]. Развитие мозжечка у предков могло быть связано с необходимостью справляться со все более сложной культурной и социальной повесткой. Оно обеспечило необходимую вычислительную эффективность для бесперебойной работы в новой среде с растущей плотностью населения и социальными и культурными сложностями[436]. Как и в случае с большей частью нашей истории, эта реорганизация мозга, позволившая людям взаимодействовать друг с другом и с обширной средой все быстрее и эффективнее, создавала предрасположенность некоторых людей к миру сложных технологий, который ждал их впереди.

Причина, по которой мы сегодня живем, а многие другие — нет, связана с числами. Мы видели, что охотники-собиратели зачастую были физически более крепкими, чем их соседи-земледельцы, и тем не менее последние в конечном счете победили первых из-за численного превосходства. У одних это занимало больше времени, чем у других, — вероятно, там, где условия были благоприятными для жизни охотников или неблагоприятными для сельского хозяйства, переход не был автоматическим. Джаред Даймонд утверждал, что после того, как люди пошли по пути сельского хозяйства, обратной дороги не было[437]. Это верно в рамках чрезвычайно стабильных и теплых климатических условий последних 10 тысяч лет, но совсем другое дело, если бы нам снова пришлось пережить еще один ледниковый период. Короткое и холодное воздействие позднего дриаса остановило экспериментальную тенденцию развития и одомашнивания сельскохозяйственных культур в Плодородном полумесяце, показав тем самым, что сельскохозяйственный «билет в один конец» сильно зависел от климата. Головокружительная постсельскохозяйственная экспансия мирового населения — один из примеров реакции человеческих популяций, когда изменения в биологических или культурных аспектах освобождали их от экологических ограничений численности. Хоть эти ворота открывались много раз и прежде, но, по общему признанию, это не приводило к результатам подобного масштаба.

Основные демографические и географические всплески в нашей истории были связаны либо с биологическими (а позже и с культурными) изменениями видов, либо с разрушением экологических барьеров. Мы впервые столкнулись с таким изменением в период глобального потепления эпохи эоцена. Оно позволило ранним приматам распространиться по лесам вплоть до сегодняшней Арктики. В этом случае именно изменение климата определило возможность для распространения леса и высвободило маленьких приматов из их экваториального дома. В других случаях для этого требовалось сочетание биологии и изменений окружающей среды. Так было и с миоценовыми обезьянами, распространившимися по субтропическим лесам Евразии. Как и в эпоху эоцена, период климатического потепления позволил теплым сезонным лесам распространиться по всей Евразии. Но обезьяны, оставшиеся «взаперти» в Африке, не могли добраться до них по двум причинам: во-первых, море отделяло Африку от Евразии, поэтому им было не перебраться на другую сторону, а во-вторых, у них не было подходящих биологических атрибутов — жестких зубов, чтобы есть крепкие орехи, и они не могли существовать в этих сезонных лесах. Как только обе проблемы были преодолены, обезьяны быстро распространились по всей Евразии и приняли множество различных форм.

В течение нашей долгой эволюции биологические изменения не раз позволяли видам существенно расширить свою географию[438]. По мере того как протолюди расширяли свою экологическую толерантность, обзаводясь соответствующими изменениями в анатомии, они распространялись по всей Тропической Африке из своей основной зоны обитания, которая находилась на территории современной Эфиопии, а затем двигались на юг в Южную Африку. Вполне возможно, что это позволило им продвинуться на север, а также в некоторые части Евразии. Быстрое распространение Homo erectus в саваннах Африки и Южной Евразии около 1,8 миллиона лет назад также объясняется биологическими изменениями, которые ознаменовали начало нашего рода, Homo.

Другие быстрые экспансии связаны с изменениями в технологии и культуре, а не с биологическими атрибутами, хотя довольно трудно определить, когда к изменениям