раз виденному и слышанному сценарию все происходило. Так бы и должно было закончиться, да замаячило над увенчанной арестантской феской головой Дельфина что-то светлое зыбкое, на чем буквы темные и четкие выскочили. А из букв слова:

– Свиньи… Быдло немытое… Где жрут, там и гадят… Опять бычков немерено набросали… И воняют, хотя после каждой промки в баню ходят… Шампунем поливаются… Мочалками трутся… Ни хрена не помогает… Воняют… Потому что по жизни свиньи, потому что быдло… Что на воле, что в зоне, все одно – свиньи… Если день не убирать, бычки здесь ковер составят, который шаг пружинить будет…

И другие слова россыпью. Из тех, что в зоне, конечно, произносят, но произносят с оглядкой и большой ответственностью, потому как за них очень строгий ответ всякий раз держать полагается.

По инерции, будто все это шнырь в полный голос сказал, Никита дернулся:

– Ты чего, Дельфин? Нюх потерял? Крышняк сорвало?

Хотел сгоряча напомнить, что окурок, рядом затушенный, – выстраданное куцее арестантское право (мой здесь дом, что хочу, то и делаю), а не примета нечистоплотности. Да только Дельфин, не первый год сидящий, не мог об этом не знать.

Хотел еще что-то добавить, еще больше по делу, да осекся. Сам себя и тормознул, ибо предъявить Дельфину было нечего, ведь в полный голос ничего тот не произнес. И Дельфин, будто это понимал, потому и ответил уже тверже, чуть растягивая слова, уже с отдаленным подобием вызова:

– Прибраться… Я же сказал, что недолго…

Что в придачу над головой шныря в этот момент высветило, Никита даже не захотел смотреть, отвернулся. Слишком резко отвернулся, отчего чугунная квашня в черепе в очередной раз колыхнулась и на глаза изнутри опять навалилась. Только прежде чем боль о себе снова напомнила, успел он заметить, что не так прост отрядный шнырь Дельфин, что всего от него ожидать можно, а потому и осторожней с ним надо. Еще осторожней, чем прежде. И это несмотря на уже накопленный Никитой арестантский опыт, главный смысл которого как раз и сводился к тому, что никому в зоне доверять нельзя.

А в бараке тем временем очередная движуха наметилась. Сначала атасники на входе криком предупредили:

– Отрядник![33]

Потом кто-то из тех же атасников через весь барак пронесся, коцами грохая, и предупреждение повторил, в каждую секцию заглядывая.

Вот после этого и поплыл форменный картуз капитана Кулемина по бараку. Как должное Никита принял слова, что заплескались над этим картузом. Совсем несложные, нисколько его не заинтересовавшие. И все на одну тему: пришло время барак ремонтировать, а с ремонтом этим что-то все не складывается.

Как всегда, работы такие делались своими силами: руками арестантов, материалами, которые они же с воли и затягивали. Не принято было, чтобы хозяин выделял что-то на это дело из лагерных фондов, зато спрашивал всегда с лютой строгостью. Был случай, когда одного отрядника за непобеленные в срок потолки упреками и придирками он до увольнения довел. В городишке, где зона находилась, где все точки мужского трудоустройства наперечет, такое значило – без куска хлеба остаться.

Как должное отметил для себя Никита и то, что в конце «бегущей строки» над серым картузом капитана Кулемина выскочил вывод. То ли грустный то ли досадный:

– Побелки маловато, краски вовсе нет… Никто даже и не обещал затянуть… Значит, опять блатных просить придется… У них получится… Они на отрядном собрании клич бросят… Арестанты отзовутся… Не ослушаются… И краска найдется, и побелка появится… Только… Ничего здесь эти люди даром не делают… Чем за это расплачиваться придется? Если один-два телефона занести – это еще полбеды… Если что-то посерьезней просить будут, придется крепко подумать, стоит ли связываться…

На содержание последних мыслей отрядника Никита никак не отреагировал. Мысли как мысли. Какие еще могут быть у мусора-отрядника? Все согласно штатному расписанию, все согласно выбору, который этот человек давным-давно сделал. Всем известно: чтобы мусору-отряднику выжить, надо ему лавировать между двумя жерновами. Один жернов – в реальной, но все-таки отдаленности: хозяин, прочее начальство и всякие уставы, инструкции, распоряжения. Другой жернов – совсем близкая каждодневная действительность, где на первом плане лагерные традиции, что веками складывались и арестантами строго оберегаются. У кого нюха хватает края чувствовать – тот в зоне и работает, тот и по карьерной лестнице карабкается. Кого занесет – с круга сходит. Порою с потерями невосполнимыми. Чуть больше года назад прямо в кабинете незнакомые мордовороты в штатском арестовали начальника третьего отряда. Из служебного сейфа целую кучу шприцев разовых, склянок и маленьких беленьких пакетиков выгребли.

Для всезнающих зэков сюрприза не было: торговал отрядник наркотой. То ли весомого довеска к жалованью сильно хотел. То ли какие-то договоренности с блатными отрабатывал. Конечно, засветился. Возможно, сами «клиенты» и сдали.

С его коллегой из четвертого отряда судьба еще круче обошлась – возвращался со службы, зашел в собственный подъезд, получил кастетом в висок. Скорая опоздала. Ползало по зоне объяснение этой смерти: будто хотел тот мусор из своего отряда образцовый сделать, чтобы себе и почет, и досрочно новую звездочку на погоны, и будто все эти вопросы затеял он руками блатных решать. Соответственно, и сам какие-то обязательства-обещания на себя в этой ситуации взял, ну и… не вывез. Завертелся, запутался. Жизнью поплатился. По другой версии, слишком сильно достал он своими режимными требованиями одного из серьезных арестантов из местных. Тот на волю кому надо отшумелся, помощи попросил. Помощь и подоспела. Аккурат кастетом в мусорской висок.

Обе версии на равных в арестантской молве и сосуществовали, за первенство вовсе не соперничая. Возможно, и в жизни оба сюжета соседствовали, дополняя и усложняя друг друга. Впрочем, важно ли сейчас это…

Зато в мыслях у капитана Кулемина все слишком просто оказалось. Так просто, что даже скучно: сплошные «краска-побелка», килограммы да квадратные метры. Плюс шпаклевка, плюс линолеум в комнату воспитательной работы, плюс еще какая-то ремонтно-строительная дребедень. Даже пожалел Никита, что лишний раз напрягся, в башку к отряднику заглядывая.

Думать по-прежнему больно было, потому и длинных мыслей не складывалось, а короткие, что обрывками в гуще боли сновали, вполне предсказуемое звучание имели: что дальше с такой способностью делать, на пользу ли пойдет или проблемами обернется?

Впрочем, был еще шанс надеяться, что обретение это – не окончательное, а что-то минутное, случайное, почти разовое, что больше и не повторится. Шанс-то был, только не получалось у него реализоваться. Скорее наоборот – все дальнейшие события только подтвердили: это серьезно, это не подарок, а дополнительный груз в придачу