бы, отрешившись от всего, подобно Луле посвятить себя служению господу. Но она жила в реальном мире, ходила по реальной земле и любила ее. Ненем занималась своими цветами. Дона Амелия страдала, зная, как мучается ее дочь. Ее волновала замкнутость Ненем, дочь не делилась с ней, не была с ней откровенна, как с близким человеком. Странная она какая-то, непонятная. Болезнь Лулы как-то сразу пришибла ее. После той истории с прокурором Ненем потеряла всякий интерес к жизни. Она ни на что не жаловалась, но была ко всему безразлична. Проводила дни в полном одиночестве, не желая никого видеть. Постепенно боль притупилась, и она стала равнодушна ко всему. Увлекалась только садом. Возилась с цветами, и они приносили ей утешение. Розовые кусты покрывались бутонами; кротоны, лилии, жасмин расцветали от ее забот. В мае месяце алтари церкви в Пиларе заполнялись розами доны Ненем, дочери сеу Лулы. Новый падре, молодой викарий Северино, всегда хвалил цветы из сада Санта-Фе. Народ по-прежнему недолюбливал хозяина энженьо, который раньше мучил негров; в глазах суеверных людей сеу Лула был сообщником дьявола. Люди видели, с каким набожным видом, скорбным выражением лица и склоненной головой хозяин энженьо подходил к алтарю причащаться, и говорили, что это лицемерие, хитрость и коварство. Между тем в душе Лулы нарастала злоба и ненависть ко всем вокруг.

Считалось, что на энженьо Санта-Фе лежит печать проклятья. Божью кару люди видели во всем: и в старых, немощных клячах, впряженных в кабриолет, и в потертой сбруе, и в развале хозяйства, и в самих обитателях каза-гранде. Говорили, что моления, которые Лула устраивал у себя дома, не что иное, как колдовство. Он, мол, только прикидывается набожным, чтобы обмануть людей. Да и негр Флорипес, его крестник, был, по их мнению, негром катимбо[42]. По тому, как тот смотрел, по манерам и умению лебезить было видно, что этот негр — дурной человек. Болтовня привела к тому, что новый викарий вынужден был поехать и узнать, так ли это на самом деле. Падре Северино сразу убедился, что все это злые сплетни. Он с большим тактом нанес визит полковнику Луле де Оланда. Его приняла в гостиной вся семья. Они немного побеседовали. Викарий поблагодарил за цветы, присланные доной Ненем, и как бы невзначай завел разговор о домашней молельне. Он, дескать, слышал, что в их молельне имеются прекрасные статуи святых. Полковник отвел его туда, и падре смог лично убедиться в красоте киота из жакаранды́[43], мраморного Христа, изображения святого Северино дос Рамос, лежавшего в гробнице в военной форме, при сабле. Серебряная лампадка, освещавшая мрачную комнату, висевшие на стенах гравюры в рамках из черного дерева, большой деревянный крест — все это говорило о религиозности хозяина. В следующее воскресенье во время проповеди падре не преминул сказать об этом во всеуслышание. Он говорил о жестоких людях, которые хотели запятнать имя одного из самых достойных и благочестивых прихожан. Достаточно видеть его смирение, его любовь ко всевышнему, чтобы убедиться, что этот человек делает все для спасения своей души. Хорошо бы у всех хозяев энженьо было такое истинно верующее сердце и чтобы они так же рьяно выполняли все заповеди Христа. Злые люди хотели запачкать эту горячую веру грязью сплетен.

Прихожане воззрились на Лулу и его семью. В этот день он подошел причащаться особенно смиренно, опустив голову и уставившись в пол, как последний из рабов. После слов падре у доны Амелии появилось такое чувство, будто их выставили напоказ перед любопытными. Она видела, с какой злобой глядят на нее женщины, несмотря на похвалы викария. Чего только не говорили об их семье! Она готова была стерпеть все, только бы Лула не приходил в ярость, которая неизменно кончается припадком. Уж лучше умереть, чем видеть, как муж ее падает на землю, теряя человеческий облик, глаза его стекленеют, руки и ноги сводят судороги, а по длинной бороде стекает пена, всякий раз вызывавшая у нее тошноту, которую она не в силах была сдержать.

Но вот как-то вечером, когда все уже разошлись по своим комнатам после молитв, полагающихся в святую среду, во дворе послышался шум. Разговаривали какие-то люди. И каково же было изумление доны Амелии, когда она услышала насмешливый возглас:

— Хватай старуху, пили ее!

Лула, желая узнать, в чем дело, бросился к двери. Она услышала, как пилят дерево и кричат:

— Пили старуху, пильщик!

Такой подлости она не ожидала. Так вот для чего пришла сюда эта чернь из Пилара. Разъяренный Лула с карабином в руках распахнул дверь и выскочил на веранду, как в ту ночь, когда пристрелил лошадь. Но насмешников и след простыл — все убежали. Луна освещала двор, сахарный завод, душистые кажазейры. Ночь была прекрасной: небо ясное, как в летнее время. Стояли холода, и Лула в длинной ночной рубахе показался ей совсем несчастным. Ей стало жаль мужа, который с ружьем в руке выскочил на крыльцо. При свете луны он казался белее полотна, беспомощный, с остановившимся взором. Она почувствовала, что сейчас ему станет плохо, свидетельницей этого ей уже не раз приходилось бывать. Лула упал навзничь: при падении карабин выстрелил. Выстрел прогрохотал, подобно грому. Муж корчился в припадке. Надо было срочно принимать меры. Ненем спряталась в угол и рыдала, захлебываясь от слез. Амелии пришлось самой пойти на кухню и согреть воды для грелки. В ту ночь кухарка и кормилица отправились к кучеру Макарио, у которого умирала жена. Лула вскоре пришел в себя, и она впервые в жизни увидела на его глазах слезы. Амелия тоже расплакалась. Она слышала, как ее дочь рыдала в своей комнате, видела слезы на глазах Лулы, которого снова оскорбили.

— Амелия, спаситель наш страдал не меньше. Завтра он будет распят на кресте, завтра его сердце проткнут копьем, завтра он, Амелия, умрет ради спасения всего мира.

Голос Лулы был так слаб, что она едва разбирала слова, мешавшиеся на его устах с тошнотворной пеной. Затем она пошла в комнату Ненем, чтобы попытаться ее утешить. Она лежала, укрывшись с головой, и дрожала. Амелия решила, что у нее такой же припадок, как у Лулы. Подошла к дочери и погладила ее по голове. Ненем сказала:

— Мама, оставьте меня. Я хочу побыть одна.

Амелия не могла понять, что же с ней.

— Что с тобой, девочка?

— Ничего, мама, я хочу побыть одна.

В одной комнате лежал больной муж, в другой — дочь, которая с ней не хотела разговаривать. А на улице стояла