«Признаю — и не только в совершении этого преступления, но и в совершении других, подобных ему, о которых столько говорилось. Почему я должен тратить ваше время? Вам ничего не остается, как назначить суд. Мой единственный аргумент в свою защиту — невменяемость: если только это можно счесть доводом против смертной казни. Однако я здесь не для того, чтобы оспаривать дело. Давайте покончим с этим как можно скорее. В свидетелях нет нужды. Я честно признаю себя виновным. И как я уже сказал, я выдвигаю невменяемость в качестве смягчающего обстоятельства. Теперь, когда я сказал все, что должен был, пошлите меня прямиком в тюрьму. Несомненно, здесь дожидаются своей очереди другие правонарушители и истцы, и я не вижу причины, почему я должен их стеснять».

Все это он произнес совершенно спокойно, и рассмотрение всего этого пресловутого дела не заняло и двадцати минут».

Сводка из «Морнинг Ньюс» (передовая статья):

«Жестокий преступник, известный под прозвищем «Лондонский Ужас», отличается весьма примерным поведением. Он показывает себя послушным, разумным и даже внушил к себе расположение стражей и тюремщиков своими прекрасными манерами до такой степени, что они преодолели в себе естественный ужас перед человеком, который, по его собственному признанию, совершил все те отвратительные преступления, о которых мы в последние время так много слышали.

Вспомним, что сначала он не говорил ни слова; предполагалось, что он — иностранец, совершенно не знающий нашего языка. Сейчас он приветливо, если не охотно, разговаривает со всеми; тюремщики заявляют, что для них большое удовольствие иметь дело с таким заключенным. Капеллан заявил, однако, что, когда он явился в камеру с увещеваниями, то встретил замечания более чем богохульные. В целом же этот человек представляет собой проблему. Возможно, его аргумент о невменяемости — правда. Однако его обследовали пять специалистов, и все заявили, что не могут найти и следа невменяемости. Любопытно отметить вот что. Когда по совету его адвоката их попросили обратиться за последним мнением к выдающему невропатологу сэру Джозефу Рэндору, заключенный впал в совершенное безумие и, мечась по комнате, закричал: «Нет, нет, нет, я не хочу его видеть ни при каких обстоятельствах» и т.п.»

Глава четвертая. РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА

Заключенный заявил о своей невменяемости. Дело привлекло к себе громадный общественный интерес. Было решено прибегнуть к услугам сэра Джозефа Рэндора, причем при своеобразных обстоятельствах, ибо заключенный категорически не хотел его видеть. Мнение адвоката было таково:

— В данном случае безумие его налицо: имя врача приводит его в необъяснимое возбуждение. Это какая-то идея фикс, вроде красной тряпки для быка; в конечном счете, Рэндор осведомлен в этой области больше, чем кто-либо другой, а лично я полагаю этого человека безумцем. Иначе я никогда бы не взялся его защищать.

Сэр Джозеф Рэндор посетил заключенного в компании других врачей. При взгляде на того он побледнел (что для врача довольно странно) и произнес низким, скрипучим голосом:

— Да, полагаю, заключенный невменяем.

— Но, — сказал один из врачей, — откуда вы знаете? Ведь вы не провели ни одного анализа…

И тот, взявши себя в руки, ответил splendide mendax[97]:

— Дело в том, господа, что заключенный был моим пациентом с детства, и насколько я знаю, всегда был подвержен эпилептическим припадкам и временным приступам безумия. Нет нужды говорить, господа, что я доверяю вашей профессиональной честности в том, чтобы не проводить расследование относительно личности заключенного, поскольку к делу это не имеет никакого отношения. И — вы понимаете — это навлечет множество неприятностей, чтобы не сказать бесчестья, на многих занимающих высокое общественное положение. Позвольте же мне сказать, что, поскольку я являю собой авторитет в данной области, без проведения обследования и из прошлого опыта у меня имеются достаточные причины думать, что заключенный, безусловно, невменяем.

— Что ж, — сказал один врач, — вы авторитет в этой области, и мы должны признать ваше мнение в качестве окончательного. Думаю, что вы можете полагаться на мое благоразумие и благоразумие моих коллег.

Придя домой, совершенно измученный и даже более того, свалившись в кресло, он не заметил сразу находившуюся в комнате Виолу.

— Мое дорогое дитя, — промолвил он слабо, — что привело тебя сюда? А я тебя и не заметил. Ты должна извинить меня, я слишком расстроен. Тебе и невдомек, чем мы, врачи, подчас должны заниматься. Только что я столкнулся с особенно тягостным случаем в тюрьме.

Она ответила просто и спокойно:

— Я прекрасно знаю, что вам пришлось делать. Вы виделись с ним.

Доктор вздрогнул.

После короткого молчания он сказал:

— Так ты знаешь?

Она не подтвердила и не отвергла его слова, просто продолжила: — У вас имеется доступ в тюрьму, вы должны менять туда взять.

— Но… — начал было он, однако Виола продолжала:

— Я знаю, что вы собираетесь сказать — что меня могут узнать, — могу вас уверить, что меня не узнают. Я возьму у Анны одно из ее старых платьев — вы знаете, мне всегда хорошо удавалось переодевание на маскарадах, особенно в последний раз, когда я нарядилась горничной. И потом мы достаточно похожи, чтобы я сошла за его сестру. Вы можете сказать — вернее, вы, должно быть, уже сказали что-то похожее на это, — я имею в виду, то, что заключенный вам знаком, ведь со всеми вашими способностями, милый дядя Джозеф, я не верю, чтобы вы сумели притвориться, что совсем его не знаете. Поэтому вы должны найти хоть какой-то способ, чтобы провести меня к нему под видом его сестры.

— Это верно, — ответил сэр Джозеф, — что я сказал врачам, что был знаком с заключенным. Разумеется, тюремщики и власти ничего об этом не знают.

Он был настолько растерян, что голос его звучал слабо и бессильно.

— Думаю, это неважно, — сказала она спокойно. — Если тюремщики не знают, оно и к лучшему; вы можете легко сказать, что лечили молодого человека от — ну, скажем, эпилептических припадков, и так узнали, кто он таков. Но вы поведали об этом только его сестре. О! — добавила она с нетерпеливым жестом. — Сгодится любой рассказ; нет никакой разницы между ними, и вы лучше меня сможете их придумать.

— Но… — начал врач, на этот раз дрожа.

Ужасно бледная, необычная, она выговорила грудным голосом, хотя мягко, без выражения:

— Я отправлюсь туда, и вы