Шрифт:
Закладка:
Об этом повествует «Сказание о Щилове монастыре в Великом Новгороде». Был в Новгороде богатый посадник по имени Щил, наживший свое богатство ростовщичеством, ссужая деньги под очень большие проценты. На свои доходы он решил построить церковь и тем искупить свою вину перед Богом. Новгородский Архиепископ благословил его на доброе дело, и храм начали строить. Но пока его строили, Архиепископ вдруг засомневался в правоте своего решения и как-то, стоя на молитве, мысленно вознегодовал, что Божий храм строится на деньги, нажитые неправдой. Когда Щил явился к нему с извещением, что строительство закончено и остается лишь освятить церковь, Архиепископ поставил его на исповедь и уже досконально выяснил, что все строительство производилось на нечистые деньги. Тогда он приказал Щилу идти домой и устроить себе гроб в стене собственного дома, а затем облечься в саван, лечь в гроб и заказать над собою надгробное пение. Дальнейшее решение Архиепископ отдавал на волю самого Господа.
Плача и рыдая, Щил вернулся домой и все исполнил, как ему было предписано. И когда он лежал в гробу, то во время надгробного пения внезапно скончался, а гроб с его телом вдруг исчез на глазах у певчих и на его месте разверзлась пропасть. (По логике вещей, легко догадаться, что Щил вместе с гробом провалился прямо в ад.) Узнав об этом событии, Архиепископ пришел в ужас и внутри новопостроенной церкви приказал на стене написать красками ад, а на дне адском — изобразить Щила, лежащего в гробу. Церковь же повелел опечатать, с тем чтобы туда никто не проник. И стал дожидаться нового проявления воли Божьей.
У посадника Щила оставался единственный сын, который был человеком богобоязненным. Он весьма сокрушался по поводу странной и внезапной кончины отца и пришел к Архиепископу за советом. Тот ему велел сорок дней молиться и заказывать ежедневно у сорока церквей панихиды по умершему. А также раздавать щедро милостыню нищим. Сын все это исполнил. По прошествии сорока дней Архиепископ послал тайно Архидьякона в опечатанную церковь, с тем чтобы тот посмотрел изображение и проверил, все ли там по-старому, а церковь потом вновь бы опечатал. Архидьякон доложил, что на изображении он увидел Щила в гробу, но голова у Щила располагается уже вне адской пропасти. Тогда Архиепископ приказал сыну Щила еще сорок дней молиться и заказывать панихиды. И по прошествии нового срока второй раз послал Архидьякона в опечатанную церковь. На сей раз тот увидал, что Щил вместе с гробом уже по пояс находится за пределами ада. Архиепископ в третий раз повелел сыну молиться сорок дней за спасение души отца. И в третий раз посланный Архидьякон увидел, что гроб со Щилом уже полностью вышел за пределы ада. Тогда, поняв, что душа Щила спасена, Архиепископ распечатал и освятил церковь. Впоследствии на этом месте был основан Щилов монастырь[153].
Эта легенда замечательна тем, что между церковным изображением и происходящим за сценой, за гробом, устанавливается как бы тождество или соответствие. Изображение в данном случае точно передает реальное положение дел в загробном мире, куда живой человек не может проникнуть, и оно, изображение, изменяется вместе с переменами в потустороннем, невидимом плане бытия. Церковная живопись в полном смысле слова становится окном в загробное царство. Или, как говорил греческий богослов и один из учителей церкви Дионисий Ареопагит, иконы содержат в себе не образы окружающего нас земного мира, но образы мира горнего, небесного. Они, по формуле Дионисия Ареопагита, это «видимые изображения тайных и сверхъестественных зрелищ».
Однако, предписывая поклоняться иконам, православная церковь не отождествляет икону с Богом. Бог присутствует в иконе и проявляется через нее, но далеко не полностью. Если бы Он проявлялся полностью, икона превратилась бы в идола. Икона стоит на границе описуемого и неописуемого, видимого и невидимого. И, молясь на икону, мы молимся стоящему за ней Первообразу.
Между тем простой народ далеко не всегда разбирался в этой догматике и склонен был отождествлять иконы с теми, кто на них изображен. Недаром иконы подчас называли «богами». По словам Адама Олеария, на Руси относились к ним, как к живым существам, которые все видят и все слышат. Поэтому, например, перед тем как ложиться в постель, муж и жена завешивают красный угол, чтобы боги не видели срама. Олеарий ссылается также на рассказ одного датского дворянина, который сам видел, как в русской семье варили пиво и для того, чтобы пиво лучше сварилось, опускали туда на палке икону.
Понятно, в народной среде, где были живы магические представления, подобные сдвиги в сторону идолопоклонства случались, и нередко. Все это, конечно, отклонения от норм церковного православного иконопочитания. Но сами эти отклонения и суеверные извращения были возможны именно потому, что Русь вообще воспринимала икону чрезвычайно реально и актуально, как постоянную соучастницу национальной жизни, в особенности в какие-то трудные или критические времена.
Стоит в этой связи задержаться на литературном документе XVII века — «Повести об Азовском осадном сидении донских казаков». Эта повесть написана очень живым языком и рисует нам народную жизнь, правда весьма специфическую, военную, — но в интересующем нас повороте, в соотнесенности с иконами. Перед нами, можно сказать, открывается тема: икона и война, и все это в сугубо народном преломлении.
Тут содержится описание реального исторического события — трехмесячной осады г. Азова турками в 1641 году. Все это облечено в форму донесения царю Михаилу Федоровичу. Историческая подоплека повести такова: казаки самовольно, без согласования с Москвой, захватили город Азов в устье Дона, служивший важным турецким форпостом в Причерноморье. Турецкий султан послал под Азов огромную армию — 250 тысяч человек. Казаков было меньше 10 тысяч, но они выдержали осаду и, с тем чтобы удержать Азов далее, хотели передать его Московскому государству. Но Москва, опасаясь войны с Турцией, отказалась принять Азов под свою руку.
Повесть об осадном сидении знакомит нас с весьма своенравной казачьей средой, с образом жизни этого вольного войска, в большинстве своем состоявшего из
