и современным. Она привлекала джадидов именно обещанием современности. Современность эта не всегда была тождественна коммунизму или Советскому государству. Чулпан хотел отвечать не только по-русски, но и «на языках цивилизованных народов Европы». Шакир Сулейман выразился более откровенно: «Наше время потребовало людей, способных самостоятельно управлять Туркестаном. Видя такое положение дел, молодежь Туркестана начала понимать, что наша жизнь и наше спасение в просвещении, а узнав, что, просвещение в Европе, стала стремиться в Европу»[433]. И действительно, на обложке журнала, издаваемого среднеазиатскими студентами в Берлине, был помещен девиз: «Билим овруподарир» («Знание находится в Европе»). Вспомним, что доктор Мухаммад-Яр, персонаж Чулпана, появившийся в 1914 году, в поисках знаний, которые можно было бы использовать на благо нации, добрался до Швейцарии (см. главу 1). Эта надежда не угасла. Основатели «Туркестанского национального единства» намеревались развивать современное образование и науку через непосредственное соприкосновение с «европейской цивилизацией» (глава 4), и частью этого проекта стало решение отправить студентов в Германию. Европа оставалась мерилом современности и цивилизации, даже если модели прогресса пришли в Среднюю Азию из Османской империи.

Османская империя прекратила существование, но Турецкая Республика, возникшая на ее месте, в немалой степени основывалась на позднеосманских моделях, радикализированных в результате войны и дальнейших потрясений. В начале 1920-х годов в Турции тоже началась культурная революция, имевшая много общего с нижеописанными явлениями. Радикализировавшаяся турецкая интеллигенция экспериментировала с языком и литературой, «очищая» и национализируя первый и создавая новые жанры второй, а также выдвигала новые концепции относительно места женщины в обществе. Однако в Турции модернистские элиты управляли государством и пользовались этим для проведения реформ. Приняв ряд радикальных законодательных актов, республика провозгласила новые стандарты одежды как для мужчин, так и для женщин и ввела последних в общественное пространство, перевела турецкий язык на латиницу, бюрократизировала исламские структуры и секуляризировала образование. Главной целью кемалистов было «поднять турецкий народ до уровня современной цивилизации», и европейские формы культурности и социальности имели для задач республики ключевое значение[434]. Хотя устойчивые контакты с Турцией к 1923 году прекратились, эти преобразования освещались в узбекской прессе, и многие продолжали рассматривать их как образец реформ для мусульманского мира[435].

Большевиков все это не устраивало. У них имелась своя программа культурных изменений и модернизации, и они с самого начала стремились переделать не только экономику и общество, но и само человечество[436]. Однако просвещение, к которому они стремились, кампании в поддержку ликвидации безграмотности, общественного здравоохранения и изменения положения женщин в обществе предназначались в помощь «советской работе», были нацелены на укрепление нового политического строя, формально интернационалистического. Здесь практически не было места увлечению местных элит нацией. Итак, речь шла о борьбе между двумя концепциями современности, которая развернулась в новых структурах, создаваемых революционным государством. В первом десятилетии советской власти партийные органы почти не контролировали местное культурное производство. Единственными управленцами, знавшими местные языки, были собственно представители интеллигенции, а они рассматривали цели советской власти исключительно сквозь призму нации. Лишь в 1926 году партия почувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы задуматься об установлении полного контроля над культурной сферой Средней Азии. Именно тогда она открыла идеологический фронт против «старой интеллигенции» и начала активно маргинализировать последнюю.

Но даже это построение является упрощенным. Представления среднеазиатских коммунистов-европейцев и коммунистов-туземцев заметно различались между собой. Безусловно, преодоление отсталости и борьба с косностью были главными принципами джадидской программы до революции и с удвоенной силой проявились после нее. Следует отметить, что частичное совпадение колониального и националистического мировоззрений стало отправной точкой для постколониальной критики, поборники которой настойчиво напоминали об этом сходстве. И все же первостепенное значение имела разница между взглядами коренных элит и европейцев на преодоление отсталости. Это был вопрос политики: кто будет определять повестку дня, а кто осуществлять ее, на чьих условиях и для чьего блага. Для среднеазиатов цель социальных преобразований заключалась в том, чтобы ввести Среднюю Азию в современный мир, и потому важнейшее место в их воззрениях занимала нация. По мнению подавляющего большинства европейцев прогресс туземцев являлся задачей европейцев, которую следовало выполнять на условиях последних и в интересах советского государства как единого целого. Напряженность между этими двумя группами была осязаемой. К теме советского ориентализма я обращусь в конце данной главы.

Тем временем в местном мусульманском обществе царило смятение. Старая культура Средней Азии, разумеется, продолжала существовать, и ее носители пользовались у населения большим авторитетом. Однако места ее производства оказались под угрозой, а из новых мест, созданных Советским государством, она была исключена. Старая культура не осталась совершенно незатронутой коренными изменениями, происходившими вокруг. Письменная культура была оттеснена в рукописную сферу, в то время как общественная активность улемов и ишанов подвергалась нападкам от имени нации и была ограничена в интересах общественного порядка. Сила нового строя была во многом связана с новой культурой.

Новое культурное пространство

Захват власти большевиками радикально преобразовал общественную сферу и необратимо изменил структуры, в которых происходили мусульманские дискуссии. Джадидизм возник в публичном пространстве, образованном частными издательствами и частной прессой, благотворительными обществами, театрами и школами. Царские власти всегда с подозрением относились к частной инициативе и сохраняли за собой право подвергать цензуре периодическую печать, книги, требовать получения официального разрешения на организацию благотворительных обществ, открытие школ или театральные постановки. Тем не менее в этих границах существовал значительный простор для неофициальной деятельности. При большевиках все обстояло иначе. Их программа была основана на полном охвате общественной сферы с целью мобилизовать население на намеченные коренные преобразования. Общество должно было стать пространством дидактической деятельности партии-государства.

Магистральным путем развития были институционализация и этатизация культуры после революции. Однако амбиции советской власти выходили за пределы имеющихся ресурсов, в Средней Азии – и кадровых в том числе. Количество людей, способных участвовать в строительстве новой культуры, было ограничено. Национализация типографий Ташкентским советом в марте 1918 года привела к стремительному упадку не только мусульманской печати, пережившей в 1917 году столь выдающийся расцвет, но и узбекской и персидской книготорговли, в основном литографированными изданиями, которая к тому времени существовала около 30 лет[437]. Прежняя периодика была заменена официально разрешенной «красной прессой», которая началась с газеты «Иштирокиюн» («Коммунист»), выходившей с июня 1918 года[438], и к середине десятилетия пополнилась несколькими газетами и журналами, включая иллюстрированные периодические издания[439]. Советская пресса должна была выпускаться на средства организации-содержателя, но финансирование часто оказывалось нестабильным, и даже самые крупные газеты боролись за выживание. Еще в 1924 году официальный печатный орган ЦК КПТ «Туркистон» искал пожертвования,