Ночное нападение

На крыльце чайной под электрической лампочкой толпятся шоферы. Счастливцев, у кого подошла очередь, впускают по одному дружинники. Пиво в Козинске — редкая удача.

— Михалев, давай сюда! — Дробыш, выбритый и в новом полушубке, кричит с верхней ступеньки.

Чайная оглушает гомоном и густым запахом пива. Пьют из кружек, пол-литровых банок и из графинов, пьют жадно, впрок. Не скоро еще выпадет шоферу свободный вечер, когда можно вот так посидеть за графином, не ожидая вызова.

Мы с Дробышем подсаживаемся к хлопцам, только что вернувшимся из рейса. Лица у них перепачканы мазутом. Шоферы шикуют: заказывают к пиву шампанского, щей, котлет, бананов и тарелку соленых огурцов.

За соседним столом, окруженный почитателями, восседает на табурете баянист. Гордо глядя поверх голов, он наигрывает «Чу-чу». Пальцы легко бегают по перламутровым пуговкам.

— Гуляют шофера! — Дробыш поднимает банку с пивом. Банки глухо стукаются. — Ну, будем.

Мы пьем жадно, большими глотками. Приятный холодок ползет внутрь.

Корявыми, разбитыми пальцами Дробыш держит нежно желтеющий банан.

— Я, парень, сегодня семь машин пропустил, ей-богу. И за слесаря, и за карбюраторщика, и за гонщика. Не хватает народу. Гремит нынче Сибирь. В славе!

Он окидывает взглядом шумный зал. Столики плавают в папиросном дыму, как острова в тумане.

— Ну, будем.

Чокаемся жигулевским. Графин пустеет, на стенках его оползает пена.

— Когда пришли первые машины, понял? — рассказывает Дробыш. — Всякие там «бюссинги», «амо», «форды», то-то было! Тракт плохой, машины скачут, как телеги. Тормоза негодящие. С горы, знаешь, как спускались? Срубим лиственницу или там ель, привяжем сзади за комель, сучьями против хода, и спускаемся, тормозим, понял, парень? А профсоюз у нас был — шоферов и авиаработников, понял? К летчикам приравняли, значит. Редко кто в шоферы выходил. А счас плюнь — в шофера попадешь. Гремит Сибирь, гремит!

Баянист быстро пробегает пальцами подряд все пуговки, мехи издают рыкающий звук. Соседние столики стихают.

— Шукшин петь будет, — шепчет Дробыш.

Шукшин тихо и медлительно начинает выводить мелодию. Его сухое, скуластое лицо по-прежнему бесстрастно.

Это бесхитростная песенка о девчонке, которая уехала неизвестно куда, затерялась в бескрайней Сибири.

Ой да ты, тайга моя густая,

Раз увидишь, больше не забыть.

Ой да ты, девчонка молодая,

Нам с тобой друг друга не любить.

Голос у парня слабенький, низкий, он поет как бы для себя, не думая о том, слушают его или нет.

…А наутро быстрые олени

Унесут в неведомую даль.

Уезжала ты одна по Лене,

Увозила радость и печаль.

Тихо становится в чайной. Наивная песня творит чудо, подчиняет весь гомонливый шоферский народ.

Усталые парни слушают баяниста. День за днем они воюют с суровыми саянскими километрами. Ночуют в жестяных кабинах своих машин. Мерзнут, умываются снегом, чтобы отогнать сон, и работа становится для них единственным смыслом существования. Они грубеют, ожесточаются.

Но сейчас их сердца открыты песне.

…Растроганный Дробыш рассказывает о первых рейсах по тракту, о том, как волки выскакивали под свет фар; я киваю головой и думаю почему-то о Тане с метеостанции.

— Вы, конечно, извините. Пару слов сказать… Им!

Подгулявший бородатый человечек с пропитым лицом и скоморошьими ужимками показывает на меня пальцем. Лицо его выражает смесь заискивания и наглости. Не надо быть психологом, чтоб разглядеть в нем любителя угоститься на чужой счет.

Дробыш недовольно морщится.

— Шел бы ты, Чуркин. Кому ты нужен?

— Я всегда могу пригодиться человеку. Недавно начальничек приезжает на автомобиле. Увяз в грязи. Загорает. Я подошел, говорю — за «четвертную» в минуту вытащу. Дали. В хаты сбегал, созвал народ. Говорю: машина за больным приехала, погибает человек. Полезли в самую грязь. На руках вынесли. Шофер удивляется — как это я людей поднял?

Смеется. Вот гад.

— Слушай, ты, — говорю я. — Катись лучше!

— Вона! Да ты, парень, гвоздь. Смотри, как бы не вдарили по шляпке.

Он, кажется, рад ссоре. Лезет ко мне, шепчет в ухо:

— Бить тебя ребята будут, понял? У нас, знаешь, как бьют — на костылях уедешь! Зачем не в свое дело суешься, воду баламутишь? Шпионить приехал?

Я брезгливо отталкиваю Чуркина.

— Ты не бойсь. Ты меня уважь, а я дело слажу, не тронут. Меня тут все знают, все могу…

Я не рассчитал силу толчка. Чуркин влипает в чужой столик.

Баянист перестает играть. Ссора. Тут около меня появляются официантка и буфетчик.

— Выйдите из чайной, драчуны… На морозе остынете.

Приходится подчиниться. На улице темь. Машина, проезжая мимо, слепит глаза. Из кабины, описав алую дугу, вылетает окурок и разлетается искрами у моих ног. Улица снова становится пустынной.

Сзади раздается тяжелый топот. Сапоги барабанят по доскам: «гуп-гуп-гуп-гуп». Несколько человек.

Топот этот отдается где-то внизу живота, тело заполняет холодок страха. Драка будет не по правилам.

Из темноты выбегает человек. Медведеобразная тяжелая фигура. Он останавливается и медленно приближается ко мне. За ним неясно обозначаются несколько теней.

Сердце ходит в груди, как шатун. Значит, вот как: кучей на одного, в темноте, подло…

— Приехал раскапывать старые дела, «следователь»? — Голос кажется мне знакомым… — Вот уложим тебя к хирургам…

Нельзя медлить. Отталкиваюсь от стены и бью его головой. Он исчезает. Я успеваю ударить еще кого-то. Главное — не переходить в защиту. И не упасть. Иначе будут бить ногами.

Кто-то пробует схватить меня сзади, я вырываюсь и получаю сильный удар в лицо. Только устоять на ногах!

— Кольями, кольями от забора!

Слышен треск штакетника. Я перестаю что-либо соображать. Кто-то налетает на меня, кого-то я бью. Удары сыплются со всех сторон.

Бац! Это по затылку. Лечу вперед, спотыкаюсь и падаю. Пытаюсь встать, но меня валит сильный удар сапогом. Я еще раз поднимаюсь и еще раз падаю. Боли не успеваю ощутить.

Сейчас начнется настоящее избиение. Встать, во что бы то ни стало встать! Раздается чей-то резкий свист, и неожиданно улица пустеет.

Меня берут за плечи, ставят на ноги, встряхивают. В глазах плывут оранжевые мыльные пузыри.

Сознание постепенно проясняется. В свете карманного фонаря я вижу Дробыша и парней с красными повязками. Среди них — Стрельцов.

— Кто тебя? — спрашивает он.

— Не знаю.

Дробыш подает мне шапку.

— Я смотрю, они снялись — и за тобой. А мы за ними.

— Спасибо, механик.

Холодный встречный ветер обжигает пылающее лицо. Втихомолку я нащупываю пальцами скулу. Глаз уже заплыл. Ничего, им тоже досталось.

Стрельцов недоверчиво, исподлобья рассматривает