Зато сегодняшний день советской литературы он знал отлично и как никто живо, что называется, в лицах представлял себе ее движение. Однажды после ужина, когда в окна большой гостиной хлестал дождь со снегом, возник интересный разговор о современной литературе. Группа «барвихинцев», как шутя называл Фадеев всех лечащихся в санатории, расположилась вокруг писателя. Недолго поиграли в домино, а потом поочередно начали расспрашивать Фадеева о современных писателях. Он отвечал с серьезной и мягкой непринужденностью. Перечислив не один десяток имен писателей и поэтов, он сжато, но выразительно отметил, чем все эти таланты отличаются один от другого и в чем сходятся. Стихи разных поэтов он обильно цитировал наизусть, явно желая привлечь внимание беседующих как к строю политической мысли, так и к характеру лирического звучания. Кто-то наблюдательно заметил, что в этой импровизированной и глубоко познавательной «передаче» о жизни нашей советской литературы очень выпукло выделяется как бы «одинаковая любовь» писателя к реализму и романтике — так ли это?

Фадеев с задумчивой улыбкой посмотрел на собеседника, словно одобряя его догадку, а потом неторопливо ответил:

— Да, это так, вы верно заметили: реалистическое и романтическое для меня всегда пребывают вместе.

Его просят разъяснить — и вот все слушают его размышления вслух. Они тем более впечатляющи, что, конечно, всем ясно: большой писатель делится с окружающими своими особенно дорогими мыслями, которые, как верная любовь, сопутствуют всегда его творчеству.

Товарищ, верь: взойдет она,

Заря пленительного счастья.

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена! —

как бы одним вздохом произнес он, глядя влюбленно просиявшими глазами куда-то в необозримую даль.

— Вдумаемся: здесь что ни слово, то в будущее летит, на столетие вперед!.. В реальной жизни, окружавшей Пушкина, торжествовало самодержавие, тьма крепостничества, бесправия, жандармского произвола — вот то сущее, реальное, что он знал и ненавидел. А в поэтических его строках — мечта, желаемое, ожидаемое: взойдет заря. Россия вспрянет, от самовластья останутся обломками, а имена борцов останутся на века. Каков полет мысли и мечты, — вот оно, рожденное на реальной земле романтическое предвидение.

На примерах русской классики он далее показывал, что не бывало в истории литературы, столь острой политически и столь бесстрашно критически вскрывающей правду, как наша русская литература. Вместе со всеми этими ярко отличительными чертами все ее устремления в будущее, все желаемое и мечтаемое в ней всегда окрашено «в страстные цвета романтики». «Стоит обратиться, например, к такому обаятельному образу, героине романа Чернышевского «Что делать?» — Вере Павловне, чтобы ясно представить себе страстную мечту о будущем, о новых людях грядущих времен. Новый герой — борец и созидатель был еще далеко за гранью не только завтрашнего, а и послезавтрашнего дня».

Один из собеседников напомнил: характерно, что Вера Павловна этого героя, как и многих подобных ему, видит только в своих пророческих снах — ему еще предстояло родиться.

Фадеев ласково посмотрел на пожилого человека в очках:

— Вы мне сейчас напомнили. «Что делать?», как известно, было написано в крепости, а в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году его автора сослали на каторгу. А шесть лет спустя в тихом Симбирске родился будущий величайший гений человечества — Владимир Ильич Ленин. Пройдет едва четверть века, и молодой Ленин зачнет новую революционную эпоху. Да, вот так помогала русская литература рыхлить почву для революции.

Когда разговор перешел к современным нашим поэтам, один из собеседников не без сомнения спросил: есть ли черты романтики в творчестве такого «трибунного поэта», как Маяковский?

Фадеев хитровато прищурился:

— А как вы думаете, романтические черты у всех на одну колодку?

И он попеременно прочел несколько строф из Эдуарда Багрицкого, Михаила Светлова и Владимира Маяковского. Читал он просто и как-то задушевно четко, словно взвешивая смысл и звучание каждой поэтической строки. Я была уверена, что каждый слушатель почувствовал и убедился, что романтическая окраска и звучание у всех разные.

Больные, лечившиеся в ту осень в Барвихе, все видели и знали Георгия Михайловича Димитрова. Он был тогда уже серьезно болен. Ему шел шестьдесят шестой год, но не только возраст, а прежде всего страшные испытания провокационного лейпцигского процесса подорвали его здоровье.

После памятного всем нам вечера встречи Георгия Димитрова с советскими писателями в начале весны 1933 года прошло 12 лет, когда мне посчастливилось вновь увидеть его. В июне 1945 года он принял нас, делегацию советских женщин, приглашенных на Первый национальный женский конгресс освобождения Франции. Он дал нам ряд очень важных советов, рассказывая о политической обстановке во Франции и о многих сложностях жизни страны после черной ночи фашистской оккупации.

Тогда Георгий Димитров показался мне сильно постаревшим, только в черных прекрасных глазах его, как и в тот памятный вечер встречи 12 лет назад, горел все тот же глубокий пламень мысли и воли.

Осенью 1947 года Георгий Михайлович неторопливо гулял по барвихинскому парку. Его сопровождали два молодых человека, которые в любой момент могли раздвинуть переносный стул или раскрыть большой зонт. Я видела, как в одной из тихих боковых аллей Георгий Михайлович присаживался на стул и, оперевшись на палку, глядел на небо и деревья, на птичьи перелеты. Увидев идущую мимо пожилую женщину, он привстал со стула и приветливо поклонился. Как растроганно утверждали врачи и медицинские сестры, наверно, ему вспомнилась в эти минуты его мать Параскева, о которой в свое время узнали честные люди всех стран.

Конечно, в том цветущем и целительном уголке Подмосковья не было человека, который не знал бы Георгия Димитрова. Каждому хотелось поздороваться с великим борцом, сказать ему хотя бы несколько ласковых слов, рожденных в глубинах сердца. Но сопровождающие больного молодые люди приветливого вида строго соблюдали предначертания врачей — оберегать его покой. Потому-то его прогулки и происходили в боковых тихих аллеях, в стороне от «большой прогулочной трассы», как называл кто-то главные круги барвихинского парка.

Отсюда, хотя и не так близко по диагонали, сквозь поредевшую листву виден был краешек боковой аллеи, где под раскидистым, еще ярко-зеленым дубом сидел Георгий Димитров. Черная мягкая шапочка-бескозырка резко оттеняла бледность его лба и щек, седые виски. Опершись на палку скрещенными руками и слегка приподняв голову, он смотрел вверх, на погоже-голубой просвет неба. Взгляд его прекрасных черных глаз был задумчиво-спокоен, — казалось, эта тишина помогала сосредоточенности какой-то внутренней работы.

Фадеев очень внимательно, даже с жадностью смотрел на Димитрова, будто желая навсегда запечатлеть в своей