Шрифт:
Закладка:
Мой сын присаживается ко мне на краешек постели. Мне бы хотелось попросить его отодвинуться подальше – от его парфюма меня тошнит, однако, черт побери, я столько сил положил, чтобы сблизиться с ним, и не могу испортить все прямо сейчас.
– Слушай, я знаю, что сейчас не время об этом говорить, но после операции мы должны что-нибудь решить. Или ты переезжаешь ко мне, или к Звеве. Один ты больше находиться не можешь!
О боже, только не к Звеве. Но и переезд к моему сыну не представляется мне такой уж хорошей идеей. Я даже не осмеливаюсь вообразить себе картину, как они со своим художником в халатике сидят на диване и держатся за ручки. Мне стоило бы сказать ему правду, но его мягкость по отношению ко мне мешает мне сопротивляться. Данте в отличие от своей сестры знает, как со мной обращаться. Поэтому я киваю, спорить сейчас я не в состоянии. Всему своя очередь: сначала я должен подумать о том, чтобы спасти свою шкуру, а потом хорошенько взвешу, с которым из детей испортить себе то, что осталось от назначенных дней. На самом деле есть и еще одна возможность: остаться дома, пригласив жить сиделку – лучше бы, конечно, не очень старую. Но и этого я не могу сказать, рядом со мной Россана, и эта шутка мне не кажется очень уж милой. И потом у меня есть небольшое предчувствие, что если сегодня я выкарабкаюсь, то мне придется попрощаться с тем моим старым дружком внизу – без волшебной таблетки ему останется только уйти на пенсию. Это, наверное, должно быть нормально в моем возрасте, но однако для меня это не так. Грустно думать, что друг, к которому ты так привязан и который никогда тебя не предавал, вдруг берет и прощается с тобой. Вот досада, нечего сказать. Тогда уж заберите себе еще и мои глаза, так мне хотя бы не придется видеть это зрелище, с которым я к тому же не буду знать что и делать.
Входят два санитара. Пора выдвигаться.
Теперь, кажется, даже Данте взволнован, Звева отвернулась, пряча от меня лицо.
– Эй, ребята, я ведь еще не умер! – успеваю я сказать, прежде чем Данте обнимает меня.
Я не создан для душераздирающих сцен. Если уж мне суждено умереть, было бы лучше сделать это в моей гостиной, в то время как Вельзевул лизал мне щеку. Так у меня по крайней мере не хватило бы времени, чтобы растрогаться.
Один из двоих санитаров ставит мне капельницу с каким-то лекарством, а потом снимает крепления с кровати и везет меня из палаты наружу, в коридор. Свет неоновых ламп на потолке сопровождает меня вдоль всего пути. Надо бы закрыть глаза – здесь нет ничего хорошего, на что стоило бы смотреть. Только вот если я совсем скоро умру, я не хочу бросаться возможностью запечатлеть на своих зрачках последние предметы этого мира, пусть даже это будет холодный свет тусклых неоновых ламп.
Первым человеком, которого я увидел, очнувшись после инфаркта, был мой внук, гладивший меня по немногим оставшимся у меня волосам. Я уже был издерган, ничего не помнил и хотел только уйти домой. Не люблю больницы, и одна мысль о том, что мне придется остаться здесь неизвестно насколько, приводила меня в уныние. Однако потом пришла синьора Филомена, чтобы поменять мне капельницу, и мир вокруг меня снова заиграл яркими красками. Это медсестра лет пятидесяти, с пышными формами, загорелой кожей, волосами цвета воронова крыла, обильным макияжем, накачанными силиконом губами… И двумя просто космическими сиськами! В Нью-Йорке же есть та статуя, символизирующая свободу, так вот, мы благодаря синьоре Филомене можем ответить на это статуей, символизирующей вульгарность: достаточно того, чтобы она была на нее похожа. Однако на самом деле медсестра меня очень взбодрила: мне нравятся такие грубоватые женщины с щедрой плотью.
На следующий день я подозвал ее и попросил поправить мне подушки. А потом сидел с дурацкой блаженной физиономией и с наслаждением любовался ее сиськами буквально в нескольких сантиметрах от моего носа, в то время как она хлопотала вокруг меня, чтобы я остался доволен. Под конец она улыбнулась мне и заметила:
– Ну уж вы и шутник, синьор, даже здесь вам нравится шутить!
Да, мне нравится шутить, не принимать жизнь слишком всерьез, мне нравятся красивые женщины и большие сиськи. Однако мне нравятся и многие другие вещи. Мне нравится запах готовящейся еды, который доносится из открытого окна, или занавеска, слегка раздувающаяся летом от ветра. Мне нравятся собаки, склоняющие, когда слушают тебя, голову набок, или дом, сияющий свежей краской. Мне нравится, когда на тумбочке у кровати меня ждет книжка. Мне нравятся банки с джемом и желтый свет фонарей. Мне нравится трогать пальцем свежие мясо и рыбу. Мне нравится звук, когда откупоривают бутылку. Мне нравится, как красное вино в бокале медленно стекает по стеклу. Мне нравится старый выщербленный графинчик. Мне нравятся знакомые места и запах прачечных. Мне нравится леска с поплавком и мясник, размеренными движениями рубящий мясо. Мне нравятся зардевшиеся щеки и звенящий от волнения голос.
Мы в лифте. Один из санитаров вталкивает меня, другой нажимает на кнопку. Здесь тоже такой же белый стерильный свет. Я чувствую тревогу, рождающуюся где-то в кишках и разрастающуюся в груди. Закрыв глаза, я возвращаюсь к своему списку.
Мне нравится, как пахнут младенцы и звуки фортепиано вдалеке. Мне нравится хруст гравия под ногами и дороги, ручейками разбегающиеся по полям. Мне нравится Везувий – когда я вижу его, то понимаю, что я дома. Мне нравится погружать ступни поглубже в песок. Мне нравится футбол днем по воскресеньям, запах нового мыла, запотевшие стекла в холодные дни. Мне нравится, когда женщина говорит тебе «люблю» глазами. Мне нравится, как лопаются каштаны на углях. Мне нравится тишина летних вечеров и шум ночного прибоя. Мне нравится птичий щебет за окном, вода, омывающая ноги, и кора старой оливы под подушечками пальцев. Мне нравится запах дыма печных труб, когда я гуляю по мощенным булыжником улочкам в горной деревне. Мне
