когда он сидит и терпеливо ждет, пока его не угостят ветчинкой. Веки у меня смыкаются, и тем не менее мне удается разглядеть именно его – черного кота синьоры Витальяно, который сидит у двери в гостиную и смотрит на меня как на старую мебель, не заслуживающую особого внимания. Я протягиваю к нему руку: впервые это я нуждаюсь в нем, а не наоборот. «Иди позови на помощь», – хочется мне сказать ему. Кошак некоторое время смотрит на меня, но потом ему надоедает: он подносит к пасти лапу и приступает к гигиеническим процедурам. Я умираю, а он вылизывается. Это кажется какой-то насмешкой: всю жизнь жил эгоистом и умер по вине эгоиста. Жизнь решила преподнести мне урок.

Я закрываю глаза и предаюсь своим мыслям. Врач всегда призывал меня к умеренности, говорил, что надо соблюдать режим, не курить, не пить, не принимать голубую таблетку с Россаной. Слишком много запретов, доктор, такая жизнь становится обузой. Да и потом, Звеве таким образом проще будет смириться: она сможет думать, что она же меня предупреждала, и в ее жизни будет меньше угрызений совести. Разве что они с братом посмеются, вспоминая вместе с друзьями за ужином мое пресловутое ослиное упрямство. Кто знает, будет ли плакать по мне Россана. А вот Марино заплачет наверняка – хотя бы потому, что это он меня найдет.

Меня начинает знобить. Я всегда думал, что инфаркт – это один из лучших способов, чтобы уйти. Никаких тебе долгих лет мучений, больниц, продолжительного лечения, людей, взирающих на тебя с состраданием или скрывающих от тебя правду; резкий удар – и привет. Однако же вот уже где-то три минуты, как я валяюсь на полу, размышляя о жизни и смерти, а экран все не гаснет. Непредвиденный вариант. Снова, уже в который раз. В моей жизни полно непредвиденных вариантов.

Вельзевул подходит ко мне и начинает лизать мне щеку. Если бы у меня были силы, я бы двинул ему по башке, этому проклятущему коту. Вместо этого я решаю расслабиться и отдаться в объятия сна. Теперь я даже больше не чувствую боли – только усталость.

У Марино есть ключи от моей квартиры, он мог бы меня спасти. Вот только сколько времени ему понадобится, чтобы понять, что случилось? И, главное – сколько времени он потратит на то, чтобы спуститься и подняться снова? Мое спасение – в руках у старого маразматика со скоростью реакции, достойной южноамериканского ленивца.

Прощай, мир, с тобой было приятно познакомиться, хоть ты все-таки и настоящий мерзавец!

Мне нравится

– Знаешь, что бы я сейчас съел? – шепчу я на ухо Звеве, склонившейся надо мной.

Она смотрит на меня так, как посмотрела бы на сына.

– Пап, прекрати, – говорит она.

– Немножко сыровяленой ветчины, – продолжаю я.

Среди самой разной еды, которая только могла прийти мне в голову, я выбрал именно ветчину. Чем больше стареешь, тем больше теряешь интерес к сладкому. Во всех областях.

– Мне было бы так приятно, если бы ты принесла мне упаковочку ветчины – такой, знаешь, нарезанной тоненько-тоненько, которая так и тает во рту.

Мой рот наполняется слюной: вот уже несколько дней, как я не питаюсь ничем, кроме жидкого супчика. Данте, Лео и Россана смеются. Звева начинает сердиться. Не помню, говорил ли я уже, что у моей дочери нет чувства юмора.

Это Марино вырвал меня из лап смерти. Просто невероятно, но он поднялся ко мне, уже взяв с собой ключи от моей квартиры, и когда увидел, что я не открываю, то вошел. Всем, кто просил у него объяснений, он ответил, что ему представлялось очевидным, что надо захватить с собой ключи на случай, если окажется, что я задремал на диване. Он спас мне жизнь, хоть и не совсем до конца. Как я позже узнал, когда меня привезли в больницу, я был скорее на том, а не на этом свете, и целых три дня меня должны были продержать в реанимации. Теперь мне уже получше, но если я хочу повалять дурака на этом свете еще несколько лет, то должен сделать операцию. Через десять минут за мной придут и отвезут меня в операционную, потом вскроют мне грудную клетку и попытаются починить мое больное сердце. Смешно представить: совершенно незнакомые мне люди бьются из кожи вон, обливаются потом, кричат, ругаются, чтобы спасти мою шкуру, в то время как я лежу себе и сплю – так, будто мне нет до этого никакого дела. Это один из тех редких случаев, когда человек доверяет собственную жизнь рукам своего ближнего. Как правило, мы всегда думаем, что умеем все делать лучше других.

В любом случае, я не слишком боюсь. Может, потому, что у меня была возможность убедиться, что умирать в действительности – это все равно что быть сильно выпивши: у тебя никак не получается держать глаза открытыми. Ничего больше.

– Когда ты вернешься домой, тебя будет ждать твоя упаковочка ветчины! – восклицает Звева с блестящими от слез глазами.

– Не плачь, девочка моя, я вовсе не уверен, что меня так уж ждут там наверху: я ведь отвратительный сосед!

Когда я произношу слово «сосед», я сразу вспоминаю об Эмме. Надеюсь, для нее я не был плохим соседом. Как бы я хотел спросить это у нее – может, тогда мне удалось бы проглотить этот кусок гудрона, который я чувствую в горле с той самой мерзкой ночи. Врачи говорят, что это из-за интубации, но я знаю, что это не так: это чувство вины, которое мне так и не удается переварить, и оно поднимается наверх, вставая поперек горла. Я сделал все что мог Эмма, – надеюсь что ты это поняла.

– Как у тебя получается всегда сохранять хладнокровие и все сводить к шутке, даже в такой момент? – удивляется Звева. – Иногда мне хочется больше быть на тебя похожей. Я же взяла от тебя только твои недостатки…

– Ну, человеку надо постареть, чтобы начать смеяться над жизнью. В моем возрасте ты наконец научишься мило улыбаться!

Наверное, таким образом я отгоняю от себя страх выйти из операционной вперед ногами, но мне кажется, что я просто не в состоянии перестать шутить. Есть два способа переносить жизненные тяготы – с отчаянием или с иронией, и ни тот, ни другой не изменят выпавший нам расклад. Результат матча в конечном итоге будет зависеть не от нас, но то, как мы проведем последние пять минут добавочного времени – да.

– Дурак! – восклицает Звева и легонько хлопает меня по руке.

Тут вмешивается Россана:

– По правде говоря, он просто терпеть не может, когда не он в центре внимания. Это такой старикашечка, который очень-очень себя любит!

Теперь уже улыбаюсь