/ «Идеальный перевод предполагает родственность душ переводчика и переводимого»525.

Эпизод, о котором пойдет речь дальше в нашей статье, на первый взгляд, никак не мог удовлетворять этому требованию. К 1946 году за Горьким уже прочно закрепился статус не только лучшего русского, но первого советского писателя, играющего ключевую роль в формировании национальных литератур. Об этом со всей возможной прямотой говорила вышедшая в том же 1946 году – тоже к 10-летию со дня смерти – программная монография Н. К. Пиксанова «Горький и национальные литературы», в которой подробно говорится о Горьком как об «отце национальных литератур» и о его роли в формировании идеологически верных течений в этих литературах526. Эстонии там уделено немного внимания, хотя, естественно, она везде упоминается в перечне братских народов. «Направляющая» заметка Пиксанова под тем же программным названием («Горький и национальные литературы»527 была опубликована и в мемориальном номере «Советской Эстонии» – первой среди прочих материалов о Горьком. Характерно, что и остальные статьи в этой подборке так или иначе касаются проблемы влияния Горького на эстонскую культуру (перечислим названия некоторых статей: «Мои встречи с Горьким»528, «Горький на эстонской сцене», «Переводы Горького на эстонский язык» и т. п.). Таким образом демонстрировалась «ретроспективная русификация» и педалировалась роль Горького в формировании литературы Эстонии досоветского периода.

Однако, несмотря на всю официозность имени Горького к этому времени, отношение к нему в среде эстонской интеллигенции все же нельзя описать только через понятие насильственной советизации. В 1940-е годы фигура Горького еще сохраняла некоторую амбивалентность, отчасти основанную на досоветской традиции восприятия его произведений.

Эстонская интеллигенция рубежа веков начинает читать Горького одновременно с русскоязычным читателем – конечно, по-русски. Примерно к середине 1900-х годов мировая дореволюционная слава писателя достигает пика529. В Эстонии об увлечении Горьким к этому времени уже напишут такие именитые впоследствии члены объединения «Молодая Эстония», как Фридеберт Туглас и Густав Суйтс; увлечены Горьким Эдуард Вильде, Антон-Хансен Таммсааре и ряд других эстонских литераторов530. Представление о масштабе популярности Горького в среде эстонских писателей дает история, записанная в дневнике лингвиста Йоханнеса Аавика (по понятным причинам531 выпадающая из советских работ на тему «Горький и Эстония»). В 1906 году Горький посетил с визитом Финляндию, где в это время находился и Аавик. Его желание видеть писателя было настолько велико, что он пошел на фальсификацию своего членства в социал-демократическом обществе Эстонии (приятель Аавика внес его имя в список членов общества лишь для посещения последним приема, который общество устраивало в честь Горького). Этот случай сыграл с ним злую шутку: из-за мнимого членства Аавик попал под надзор полиции, впоследствии лишился места учителя в Ялтинской гимназии, а потом не смог устроиться на работу в Тартускую гимназию. Тем не менее в 1968 году он записывает в своем дневнике: «Olin uhke, et mul oli au suruda Gorki kätt» / «Я горд тем, что мне выпала честь пожать руку Горькому»532.

Увлечение новым писателем, с одной стороны, начинает оказывать влияние на собственно эстонскую литературу – как на беллетристику, так и на очерковую журналистику533, с другой – приводит к тому, что Горького наконец начинают переводить на эстонский: первый перевод выходит в 1899 году534. Им стал рассказ «Кирилка», опубликованный во втором выпуске просветительского журнала Lõbu ja teadus («Развлечения и наука»). В статье «Максим Горький и Эстония» Н. Андресен отводит много места анализу причин выбора редакцией именно этого рассказа и усматривает их преимущественно в близости и понятности его тематики эстонскому читателю. В целом с этим нельзя не согласиться: картина сословных отношений, представленная в «Кирилке», безусловно, была актуальна для эстонского населения рубежа веков, а ее символичное представление (во время разговора у переправы проголодавшиеся «господа» съедают хлеб крестьянина) вполне вписывалось в программу журнала. Однако необычность выбора редакции состоит в том, что взят этот рассказ был из январского номера петербургского журнала «Жизнь» за 1899 год, вышедшего уже после подписания цензурного разрешения на журнал Lõbu ja teadus535, из чего следует, что при изначальном планировании выпуска публикация горьковской прозы не входила в планы редакции. При этом отметим, что в 1898 году в России были выпущены первые два тома «Очерков и рассказов» Горького (событие, сделавшее писателя по-настоящему знаменитым), откуда при желании можно было взять текст для перевода. Создается ощущение, что дело было не в том, чтобы «воспитывать» эстонского читателя, опубликовав рассказ на актуальную тему, а в том, чтобы предложить ему свежего Горького, «горячую новинку», что также косвенно свидетельствует о популярности писателя в эти годы.

Перевел «Кирилку» для журнала Мориц Максимилиан Пыддер – писатель и переводчик (в том числе романа Толстого «Война и мир», который как раз в 1898 году начал частями публиковаться в газете Postimees), а также автор грамматики русского языка. Краткую характеристику «Кирилки» в эстонском переводе также дал Н. Андресен. В целом высоко оценивая перевод и называя Пыддера одним из лучших переводчиков своего времени, Андресен отмечает отдельные трудности, возникшие у переводчика при передаче специфической народной лексики: «Tõlge on üldiselt hoolikas, olgugi et venepärasused on mõnikord tõlkijale raskusi tekitanud. Talumehe kõne rahvakeelsus on saavutatud kohalike vahenditega: too räägib tartu murdega segatud ühiskeelt» / «Перевод в целом точный, хотя русская лексика иногда доставляла переводчику затруднения. Народная речь крестьянина передана местными средствами: он говорит на литературном языке, смешанном с тартуским диалектом»536.

Примеров Андресен не приводит, но они легко обнаруживаются при обращении к тексту, особенно – в переводе реплик крестьянина Кирилки:

Iga’s too ei takista, kõrgeavvoline herra, prõlla jääb ta saisma. Võtke vaivalt kaeda, kuis ta pääle rõhub… Sääratsel paksul minekul pias ta jost prõlla saisma jääma… Sääl, verst maad ülevan pool, om käänd. Niipea kui tolle pääle johtusse, siis om asi tettu. Jääpunk om iks too käre ea-ajang… ent kui toosamane ajang sinna vesiväratide man nõna taade saisma jääs – siis om tal ka tõtesti päätus een. Kitsal kohal om tal iks oma saisatus.

Не задержит, ваше благородье, сичас встанет… Изволите видеть, как прет? В этаком густом ходу не может он не встать… Там на версту выше коса. Как на нее навалит – так и готово дело. Вся штука в большой чке… ежели чка увязнет в воротах около косы – тут ему и препона! Тиснет ее в узину – она весь ход и задержит…

В переведенном отрывке смесь просторечья и диалектизмов отчасти соответствует особенностям