Вахмистр пробурчал еще что-то и отошел в сторону. Он был из той же станицы, что и Кузьма. Помнил, хорошо помнил вахмистр двух его старших братьев—Илью и Гаврилу, ушедших с красными партизанами. Помнил кое-что и Кузьма: сожженную отцовскую хату, растащенный скарб, избитых плетьми и шомполами невесток. Вставала в его памяти и большая хата вахмистра, окруженная тополями, и сарай с молотилками да косилками, и амбар под железной крышей; помнил и его самого, ходившего в станичных писарях. Не один кровный рубль тружеников-казаков прилип к его красной и потной ладони. Помнил Кузьма и страшную перекладину во дворе станичного правления, на которой тихо покачивался друг его раннего детства, чернобровый казачок Ивась. Сам вахмистр тянул за веревку, а потом, подбо-ченясь и скаля гнилые зубы, лихо оглядывал свою жертву. Помнили вахмистра и еще кое-кто из его одностаничников, силой загнанных в отряд сотника Юрченко...

И вот в ту ночь, когда комсомольцы готовились похитить оружие, на часах возле амбара, темневшего в глубине двора, стоял Кузьма. Он зорко следил и чутко слушал... А когда из-за

плетня донесся до него еле уловимый шорох, он понял, что это крадется Степа и, быстро сломав на дверях печать, открыл замок уже давно подобранным ключом. Десять винтовок и ящик с патронами стояли тут же за дверью. Он бесшумно вынес их и осторожно два раза кашлянул. Из темноты выплыла укутанная в башлык фигура, за ней другая—пониже, в черном платке на голове. Винтовки и патроны, в том числе и винтовка-самого Кузьмы, моментально исчезли. Минуту спустя Степа вернулся один. Кузьма быстро прикрыл дверь амбара, навесил на одно ушко замок, а ключ отдал Степе.

— Теперь вяжи,—прошептал он и, вынув из кармана тряпку, всунул ее себе в рот. Степа работал проворно. Когда рот был завязан, Кузьма повернулся к Степе спиной, но прежде чем тот начал вязать ему руки, выхватил кинжал и с силой ударил им себе в плечо. Степа чуть не вскрикнул от неожиданности и испуга. Ведь это в их план не входило. Кузьма, бросив окровавленный кинжал, лег прямо на снег, лицом вниз. Принесенной с собой веревкой Степа быстро вязал ему руки, а сам, склонившись к уху, шептал:

— Что ты сделал с собой? Может, уйдем вместе? Как же я тебя брошу?

Кузьма покрутил головой так решительно, что Степа невольно встал на ноги и, оглянувшись, быстро исчез.

Кузьма лежал и чувствовал, как мокнет под ним снег...

«Кажется, я себя чересчур ранил»,—подумал он и, стиснув зубы, стал чутко прислушиваться. Ни шороха, ни скрипа... Полная тишина. Только где-то далеко и назойливо затявкала собачонка. Лежал Кузьма минут двадцать. Было тяжело дышать, кружилась голова, уходили силы. Он слегка повернулся на здоровый бок и вдруг услышал чьи-то шаги.

«Сменять караул еще рано,—подумал он.—Кто же это?»

А это бродил по двору неугомонный вахмистр. Кузьма узнал его. «Ничего, хлопцы уже далеко,—успокоил он себя и улыб-нулся.—И эта не побоялась,—вспомнил он проворную фигурку в черном платке,—Не даром секретарем сделали...»

Вахмистр повернул в его сторону. Кузьма понял, что дальше молчать нельзя, и принялся стонать.

— Что ты там?—насторожился вахмистр.

Кузьма снова застонал и стих... Тут вахмистр и поднял тревогу. Но для комсомольцев все обошлось благополучно: слишком поздно спохватились казаки. Когда убегали, Кочура выхватил у Оли одну винтовку, другую чуть ли не силой отнял у нее Степа, и она, освобожденная от улик, домчалась до своего двора, сейчас же бросилась в сарай и стала поджидать товарищей. Один за другим прибежали все, за исключением Кочуры. По станице бежали они врассыпную, и Кочура, попав в кольцо облавы, принужден был прятаться в чужих дворах. Осторожно, чтоб не разбудить собак, он, как кошка, бесшумно перелез че-

рез плетни и, наконец, очутился в сарае у Игната Таранаки. Он притащил три винтовки—две своих, одну олину.

Отсутствие Кочуры тревожило комсомольцев. Через лазейку в стене Степа выбрался на занесенный снегом огород и, притаившись под сугробом, стал тщательно прислушиваться. Когда все смолкло, он вернулся в сарай и развел руками.

— Нет Кочуры! Что делать?

Судили-рядили, ничего не могли придумать. Винтовки и патроны зарыли в заранее приготовленную в сарае яму и прикрыли ее камышом. Ключ закинули в колодезь. Решили ждать утра. Перед самым рассветом разбрелись по домам, сговорившись собраться по условленному сигналу. Сигналом должен был послужить какой-нибудь знак, выведенный углем на стене церковной сторожки. Это поручено было Сене Михайлову.

:— Напишешь крест,—предложил ему Тарас Дорошенко.

Сеня поморщился.

— Не хочу крест.

— Так чудак! Крест—такой знак, что никто не обратит внимания. Да еще у церкви.

— Все равно не хочу,—заупрямился Сеня.—Знаете, что я напишу?—он подмигнул друзьям:—напишу цифру восемь. Нас в ячейке как раз столько же. Поняли?

Это всем понравилось.

— Боевая восьмерка!—улыбнулся Степа.

Когда Оля пришла в хату, бабушка Акимовна еще не спала. Не зажигая огня, она сидела на кровати. Оля ждала, что она что-нибудь скажет, но Акимовна молчала. В планы ячейки она, конечно, не была посвящена и ничего не знала. Знала одно: есть у нее сын-коммунист, есть его товарищи, есть комсомольцы. Только один короткий вопрос задала она:

— Ничего не случилось?

— Ничего,—тихо ответила Оля.

И вот, на другое утро, убедившись, что из друзей никто не пойман, Даша и Нюра подстерегли возвращавшегося из гимназии Федю Тарапаку и попросили его передать Кочуре одну только фразу: «Иди домой». Кочура в тот же день встретил на базаре Акимовну и шепнул ей на ухо: «Кланяйтесь Оле». И все было в порядке.

Одна только тяжелая весть лежала на сердце у комсомольцев: Кузьму арестовали. Расчеты его не оправдались. Юрченко отдал его под суд, и по станице поползли слухи, будто скоро Кузьму повесят. Но на другой же день случилось то, чего никто не ожидал: вахмистра нашли убитым, а Кузьма и его часовой бежали. И только два человека знали, где они скрываются. Эти два человека были—коммунист Быхов и уже оправившийся от раны смертник Гаркуша.

Соблюдая осторожность, целую неделю комсомольцы не собирались. За это время Нюра еще раз повидалась со Скубец-

ким. Он уже слышал и о похищенных винтовках, и о побеге Кузьмы, и искренне восхищался этим.

— Бесподобно!—говорил он.—Красота! Отважные люди — мой идеал! Подполье—моя стихия.

Нюра слушала его, не понимая таких слов, как «идеал» и «стихия», но не решалась признаться в этом, боялась уронить себя в глазах Скубецкого, а тот продолжал:

— Каждый должен быть энтузиастом.

— Ты мне проще скажи—совсем ты за красных, или