— Видел позавчера солнечное затмение?

— Куда там, не до того было. — Осаму ответил только после того, как его спросили несколько раз.

— Вообще-то, ерунда. — Сюнкити медленно согнул напоминавшие деревянный молот руки и показал форму. — Совсем чуть-чуть. Кусочка не хватало, прямо как у печенья.

Потом они обсудили решение суда о смертной казни для Такэути, осуждённого по делу о крушении поезда в Митаке,[35] — об этом писали все газеты. Оба, как подростки, с удовольствием рассуждали о смертном приговоре, остальное их не интересовало.

— Инцидент в Митаке был давно. Время загадочных событий уже прошло. — Сюнкити сказал это по-взрослому рассудительно. Его миндалевидные, словно разодравшие кожу лица, живые глаза смотрели в кричавшую за окном ночь, пренебрегали миром решений и загадок. Осаму считал, что у друга красивые глаза.

Вентилятор вращался, но в кафе стояла нестерпимая жара. Такие дни с жарой, пламенем ползущей по стенам, бывают в июне перед сезоном дождей, даже ночью не дозовешься прохладного ветра.

Осаму повеселел. Приход Сюнкити принёс не просто душевное спокойствие. Осаму забыл о полученных ранах, настроение было такое, будто они, два подростка, спрятались в тени рощи, чтобы атаковать проходящих мимо врагов. И, не зная, как убить время, беззвучно грызут принесённые с собой сладости. Это чувство близости перед грядущим приключением. Ночь. Всё как тогда, когда они были детьми. Осаму казалось, что он давно не проводил время в таком радостном ожидании.

— Уже больше восьми, — заметил Сюнкити.

— До половины обязательно придёт, — ответил Осаму.

*

Примерно в двадцать минут девятого дверь открылась и вошла женщина. В очках, в белой блузке, как у школьной учительницы, в юбке с ярким цветочным узором. В руке она держала пластиковую папку для документов. Причёска выглядела необычно: явно перманент, но локоны не приглажены и свободно рассыпаются по плечам. Эти чёрные, как ночь, густые волосы, обрамляя угловатое бледное лицо, сразу привлекали внимание к лицу.

Рот был не так уж плох, но всё портил нос с раздутыми от злости ноздрями. Телосложение среднее, соразмерное, но слишком толстые ноги. И словно для того, чтобы это бросалось в глаза, — туфли без каблука. Манеры весьма жёсткие.

Осаму сразу для себя решил: женщина некрасива, похожа на дурную птицу. Трудно представить, в чём такие женщины видят радость жизни.

Кассирша отошла, чтобы сообщить хозяйке о посетительнице, и Осаму узнал, что эта женщина — президент Акита Киёми.

Вышла мать, подмигнула Осаму, повела Киёми к столику в глубине зала, начала разговор. Через некоторое время Киёми, видимо, рассердила надоедливая музыка, и мать уменьшила звук. Потом их беседа доносилась обрывками, но услышанный тогда по телефону густой, тягучий женский голос теперь без помех проникал Осаму в уши.

Выслушав объяснения Осаму, Сюнкити заявил:

— Ну не буду ж я с женщиной драться.

Осаму улавливал кое-что из разговора ростовщицы с матерью и не заметил ничего угрожающего.

Мать с белым конвертом в руке подошла к нему:

— Не знаю, в чём дело. Сегодня пришли не с напоминанием, а с извинениями. Говорит, только что узнала, что тот мужчина тебя ранил, и поспешила сюда, чтобы извиниться. Его сразу уволили, а тебе вот, плата за лечение.

— Я не возьму, — сказал Осаму, но мать смотрела умоляюще.

— Возьми, подумай о нашем положении. И пожалуйста, подойди поздороваться.

Сюнкити зевнул. Когда при нём случались какие-нибудь повседневные разборки, между бровями появлялась резкая складка. Ему это ужасно мешало, как надоевшая мозоль. Весь его вид буквально говорил: «Ужасно, что приходится видеть подобное».

— Я, наверное, больше не нужен. Пойду.

— Да, неловко получилось. Ветер нынче переменился. Ты сейчас на встречу с Хироко?

— Нет, с этим покончено. Ну, с ней.

Сюнкити удивился, когда ему назвали имя женщины, которую он напрочь забыл. Он поднялся, снова зевнул. Тело расслабилось, стало мягким, сила легко, словно пух, наполняла мышцы. Сюнкити вдруг вспомнил советы тренера: он вышел из кафе и на цыпочках зашагал по дороге. Размякший от дневной жары асфальт под ногами казался живой плотью. Сюнкити заметил, откуда пришло освобождение. За свою жизнь он так и не постиг, почему так получается, и просто облегчённо вздохнул, что обошлось без драки.

Сын с матерью подошли к столу Киёми. Разговор с некрасивой женщиной Осаму оживил. Прозрачно-голубая футболка открывала мускулы на янтарного цвета груди.

— У вас хорошее тело, — неожиданно сказала Киёми. — Эйко, видно, применил подлый приём.

Это была приятная лесть. Следующие слова не заставили себя ждать:

— Спасибо, что вы поняли моё состояние. Я считаю, это непростительно. Ваша мать сильна духом, но я тоже в очень трудном положении. Подталкивать события незачем, но через несколько дней я должна получить это кафе в уплату долга.

— Так быстро. — Мать растерялась.

— У вас такой хороший сын, с вами ничего не случится. Я говорю с господином Осаму. Когда вы получите где-нибудь крупный выигрыш, помогите матери. Но полтора миллиона иен всё-таки слишком большая сумма.

Осаму чувствовал, как Киёми через очки время от времени украдкой рассматривает его лицо. Чтобы доставить ей удовольствие, Осаму отвёл глаза. И тогда понял, что взгляд женщины остановился, как муха, тайком. «Очень скромный, невыразительный, совсем не гордый взгляд, — подумал Осаму. — Красивая женщина так не смотрит. А для этой я как пирожное, которое разглядывает через стекло девочка, продающая спички».

Сам ничего не предпринимая, Осаму выжидал, как повернётся ситуация. У него возникло странное предчувствие. С той стороны он был виден как на ладони, но его ответные взгляды оставались незамеченными. Реальность спряталась, тело скрылось под соломенным плащом. Во всяком случае, оказанные ему любезности остались в границах невидимой реальности.

Однако театр, которому следовало излить на него последнюю благосклонность, упорно хранил молчание и холодно его отринул. Невидимый театр, который сверкал далеко в ночи, свободный от толпы, повисший созвездием в небе. Именно он был самой непредсказуемой реальностью. Всё прочее для Осаму не имело значения. Вынести решение о смертной казни ответчику по делу в Митаке, изменить курс акций на Уолл-стрит… Всё это остановится, заморозится, окаменеет. То, что люди зовут «живой реальностью», для него лишь мумия.

Эта реальность представала в самых разных видах: толпа летним вечером, покрытые капельками пота лица, огромное число безработных, лоб матери, которая, заняв под большие проценты деньги, останется без гроша. То были реальность закона, реальность договора, реальность непоколебимого официального признания.

И только туманная реальность, вытащенная неводом из таинственного глубокого мрака, чуть успокаивала его тревогу за собственное бытие, обещала изменение облика. Он никогда не желал бороться, в подобных случаях ему скорее хотелось ненавидеть. Ненависть надёжнее, чем