требовавшей: социализации земли, с уравнительным ею пользованием, и «народовластия». Не случайно эта партия получила поддержку крестьянства и в крестьянской стране стала самой массовой в русской революции — в середине 1917 г. численность партии эсеров превосходила численность всех остальных партий России вместе взятых.

В революционный год эсеры занимали ведущее место во всех ключевых органах власти, они получили наибольшее количество голосов на выборах в Учредительное собрание, их боевые отряды были самыми организованными вооруженными силами революции. Правые и либеральные партии считали их еще более опасными, чем большевиков. Например, видный представитель прежней элиты, крупный землевладелец, один из лидеров право-либеральной партии октябристов С. Шидловский утверждал, что «большевики, сами того не подозревая, сослужили России огромную и незабываемую службу, разогнав Учредительное собрание под председательством Чернова…»[1172]. «Я остаюсь при убеждении…, — вторил видный кадет, ближайший сподвижник Колчака Гинс, — что черновское Учредительное Собрание следовало стереть с лица земли…»[1173].

Основная, исходящая от эсеров, угроза заключалась в том, что они не столько вели за собой стремящуюся к идеализированной, по сути анархической «воле» крестьянскую стихию, сколько следовали за ней. «Капитуляция идей перед инстинктами…, — назвал эту ситуацию в 1907 г. видный кадет кн. Е. Трубецкой, — В этом — злой рок русской революции и главная причина ее крушения»[1174]. Ситуация повторилась во время революции 1917 г., когда «сама сила партии, — по словам ее лидера В. Чернова, — была источником ее слабости: В ряды эсеров неудержимо стремилась пестрая и многоликая улица. Это напоминало бегство овечьего стада. Ничтожная горстка старых эсеров тщетно пыталась справиться с сырой, неоформленной массой, которая заполнила партию»[1175].

Характеристикой той силы, заложником которой были эсеры, может служить наблюдение Г. Уэллса, который замечал, что русские «крестьяне совершенно невежественны и в массе своей тупы, они способны сопротивляться, когда вмешиваются в их дела, но не умеют предвидеть и организовывать. Они превратятся в человеческое болото…»[1176]. И эсеры, так же как и крестьяне, оказались способны только к разрушению существующего строя, но не к созиданию нового.

«Эсеры — способные заговорщики. Они незаменимы в подполье. Их стихия — подготовка переворота…, — отмечал Гинс, — Но никакой способности к организационной работе, никакой цельности плана, нежизнеспособность программы… Эсеры как кроты, взрывают почву, подготовляя ее для революционной вспашки, но снять и пожинать им не суждено…»[1177]. К подобным выводам — об анархической сущности эсеров, приходил и кн. Трубецкой: «Как по направлению, так и по инициалам первым эсером у нас, без сомнения, является Стенька Разин»[1178].

В политэкономическом плане основное противоречие между социал-революционерами и социал-демократами заключалось в тех движущих силах, на которые они опирались: у эсеров — это было мелкобуржуазное полуфеодальное крестьянство, у социал-демократов — промышленный пролетариат. С особенной остротой это противоречие проявилось в ключевом для крестьянской страны вопросе — вопросе о Земле: эсеры настаивали на социализации земли, при уравнительном ею пользовании, при котором «право распоряжения землей и земельной рентой принадлежит крестьянской общине, союзам общин, кооперациям»; большевики выступали за национализацию земли, т. е. за передачу ее государству[1179].

Практическое применение эсеровских идей, в российских условиях, неизбежно вело к перераспределению ресурсов страны в пользу деревни, и тем самым толкало ее на аграрный путь развития, а следовательно к деиндустриализации и архаизации русского общества до какого-то полуфеодально — колониального состояния. Но поскольку земли, для уравнительного пользования, на всех все равно не хватало, рано или поздно идеи эсеров приводили к хаосу и анархии — к взаимной борьбе крестьян между собой. Эта борьба началась уже в середине 1917 г. против «столыпинских раскольников» и между отдельными деревнями за «черный» передел земли. «Общий предмет их вожделения — помещичья земля, — предупреждал об этом итоге еще в 1907 г. кн. Трубецкой, — в конце концов становится яблоком раздора между самими крестьянами»[1180].

* * * * *

Катализирующее влияние на ожесточенность вспышки «Русского бунта» оказала Первая мировая война, и Россия здесь не была исключением. Например, Черчилль, вспоминая о демобилизации английской армии, писал: «Конечно, имелись налицо и такие факторы, которых никто не мог учесть и которые до сих пор еще ни разу не проявлялись. Почти 4-миллионная армия была по приказу властей сразу освобождена от железной военной дисциплины, от неумолимых обязательств, налагаемых делом, которое эти миллионы считали справедливым. В течение нескольких лет эти огромные массы обучались убийству; обучались искусству поражать штыком живых людей, разбивать головы прикладом, изготовлять и бросать бомбы с такой легкостью, словно это были простые снежки. Все они прошли через машину войны, которая давила их долго и неумолимо и рвала их тело своими бесчисленными зубьями. Внезапная и насильственная смерть, постигавшая других и ежеминутно грозившая каждому из них, печальное зрелище искалеченных людей и разгромленных жилищ — все это стало обычным эпизодом их повседневного существования. Если бы эти армии приняли сообща какое-нибудь решение, если бы удалось совратить их с пути долга и патриотизма, не нашлось бы такой силы, которая была бы в состоянии им противостоять…»[1181].

Только за одну неделю с начала демобилизации из различных пунктов Англии поступили сведения о более чем тридцати случаях неповиновения среди войск, настоящие бунты вспыхнули в Лютоне и в Кале. И это в «периферийной» Англии, не знавшей войны на своей территории и далеко не испытавшей той степени истощения войной, которую познала Россия.

В России пример демобилизации давало окончание русско-японской войны 1905 г., который приводил Деникин: из «эшелонов запасных, катившихся как саранча через Урал, по домам, (я) наблюдал близко выплеснутое из берегов солдатское море. Тогда политические и социальные вопросы их мало интересовали… Единственным их лозунгом был клич — домой! Они восприняли «свободу», понимая ее как безначалие и безнаказанность»[1182].

Во время Первой мировой русская армия, не выдержав напряжения войны, начала свою демобилизацию сама и именно она свершила февральскую революцию. «Мартовские события, — приходил к этому выводу ген. Головин, — представляют собой лишь удавшийся солдатский мятеж»[1183]. Не революционные партии, не кадеты, не социалисты или большевики и не белые генералы определяли в 1917 году движущие силы российского общества, они сами целиком и полностью подчинялись требованиям разгулявшейся народной стихии.

Грядущие события не были неожиданностью, еще в период Великого отступления! На IX съезде представителей промышленности и торговли в мае 1915 г. председатель Совета съездов Н. Авдаков в своем докладе говорил: «Страшно делается, если по окончании победоносной войны, когда все доблестные защитники родины вернутся к мирному труду…»[1184].

Военный министр В. Сухомлинов в своем докладе Николаю II о проблемах, которые должны неизбежно возникнуть с началом демобилизации еще в