Когда Сережа потянулся к телефонной трубке, чтобы позвонить маме, — это он делал каждый день, — Алешка был уже тут как тут, с ликующим, ехидным выражением на лице.

Алешка не сводил глаз с Сережи, Сережа, сосредоточенно морща лоб, набирал номер. И вот Сережа заговорил:

— Позовите маму… Мою маму… Веру Васильевну позовите…

Приоткрылась дверь в коридор, из-за двери выглянула тетя Клара.

— Двойка, — сообщил ей Алешка, продолжая торжествовать.

— Мама, это я, — говорил в трубку Сережа. — У меня тройка.

— Тройка, — уточнил свой донос Алешка.

В тишине коридора звучала мембрана трубки у Сережиного уха, он слушал внимательно, а губы складывались для плача, на глазах появлялись слезы. Но это была только минутная слабость. Мальчик быстро овладел собой и, дослушав то, что говорила ему мать, ушел к себе.

Дверь за ним закрылась.

— Зачем же ты так! — укоризненно сказала Алешке тетя Клара. — Еще неизвестно, какую отметку принесешь ты.

Закрылась дверь и за тетей Кларой, и в коридоре снова стало очень тихо. И тогда из-за дверей Сережиной комнаты послышались безудержные приглушенные рыдания…

Все это вечером узнала Сережина мама, узнала во всех подробностях, и, довольная сыном, она опять улыбнулась и сказала:

— Ну вот, Сережа, теперь я могу объяснить, что такое слезы мужчины, теперь это знаешь и ты.

ВСТРЕЧА НОВОГО ГОДА

Сева встречал Новый год впервые, ему стукнуло тринадцать лет.

Я видел волнующие приготовления.

Самым интересным было меню: бутылку шампанского им купили папа с мамой, остальные деньги Сева выпросил на руки, уверяя, что только он сам сможет сделать все как надо.

— А как же надо? — спросила мама.

— Прежде всего надо, чтобы вы с папой поскорее ушли.

— Сева! Как тебе не стыдно! Интересно — Федя тоже так думает?

— Да, — отвечал Федя, приятель Севы, — если бы мы встречали Новый год у меня, у меня было бы без канители.

Мама ушла обиженная, но деньги на ужин все-таки оставила. Вот тут-то и наступило самое интересное. Купили еще бутылку портвейна, а все остальное ушло на закуску: триста граммов колбасы и четыре кило конфет. Пришли девочки. В комнате собралось ребят человек пятнадцать, но им не было тесно, хотя половину комнаты занимал огромный раздвинутый и оставшийся почти пустым стол.

На краю стола без отдыха работал патефон.

Сева в комнату никого из посторонних не впускал, за закрытой дверью веселье шло на полный ход. Но время от времени Сева прибегал ко мне и торопливо спрашивал:

— У меня уже блестят глаза?

— Нет, еще не блестят, — жестоко отвечал я.

— Еще не блестят… Ах, черт возьми! А уже выпили почти весь портвейн.

— А шампанское? — сочувственно спросил я.

— Ну что вы! — возмутился Сева. — Так скоро? Мы же будем пить до утра.

И в самом деле, за дверью Севы шум продолжался до первых трамваев. Уходя, его гости топтались в прихожей, усталые, но все такие же шумные, оживленные и, главное, гордые интересной встречей Нового года — без старших.

Ничего не поделаешь, глаза у них блестели.

УЛИЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Странный, необычайный звук поразил меня на шумном перекрестке.

Что-то мгновенно всколыхнулось в душе, заставило меня оглядеться.

Да, да! Это был звук лошадиных подков. Сочный лязг подков, смягченный асфальтом. Выезжала лошадь. Лошадь, впряженная в подводу, выходила из-за угла. Шел конь… И все остановилось.

Остановился поток автомобилей и троллейбусов, сверкали стекла, поблескивал лак. Машины, казалось, остановились сами по себе, понимая, что идти дальше в этот момент нельзя. И только подвода с человеком в фартуке шла за лошадью, и конь-першерон, большой, живой, мясистый, водил красноватым глазом и горделиво выгибал шею.

Мягкое лязганье копыт звучало по городу…

И вдруг опять, как только красный огонь светофора сменился, все зашумело, заревело, двинулось, ушло. И только еще покачивались ящики на подводе; над самым крупом коня, широким, как пустое седло, восседал человек в фартуке, и гордый конь, казалось, внушает своему вознице то же чувство достоинства и горделивости.

Конь прошел по площади, как волшебный Змей-Горыныч по театральной сцене в роскошной опере.

ВНЕСЛИ ЕЛКУ

В декабре были большие морозы. Таких морозов в Москве не помнят.

Мы купили елку. Деревце обледенело, холодно было трогать его.

В комнате деревце начало отогреваться и оттаивать.

Вдруг слышался легкий шум — расправлялась то одна, то другая ветка. Под елкой образовались лужицы. В комнате сильно запахло хвоей.

И когда наступили сумерки, показалось, что к убранству комнаты прибавилось что-то очень важное, что теперь в комнате должно стать лучше, чем было… Да и не только в комнате!

Люди задумались, притихли, за окном тихо садился густой пушистый снег.

Страшится человек уйти от природы. Спокойней ему и радостней, если хоть раз за зиму он побудет с зеленой веткой. Не язычество ли? Придумали — втаскивать в дом деревья!

Такие смешные и спокойные мысли приходили мне в голову.

Деревце, однако, было не без хитрецы. Елочка понемногу привыкала к дому, присматривалась и прислушивалась, и уже мне начало казаться, что елка ждет моего рассказа: «Ну, ну, рассказывай — как живешь?»

И, может быть, я уже был готов рассказать ей все…

«Как знать, — опять смешно думалось мне, — может, мы с ней из одного леса».

Уже я готов был начать рассказывать, а тут елочка согрелась, вполне расправилась, стали ее украшать золотым и серебряным, стала она волшебная и важная — вся в огнях, в блеске… Так я ничего и не рассказал ей.

И очень жаль: елочка стала богатой, а я победнел.

В ДЕВЯТНАДЦАТОМ ГОДУ

И двор и улица были холодными и безлюдными, когда ранним утром я вышел за ворота и тут чуть было не споткнулся о мертвое тело. Мертвый человек лежал у каменной круглой тумбочки, какими украшались одесские подворотни.

В тот год мертвое тело на улице не было редкостью, эта картина мало кого останавливала. Однако сейчас над телом человека, убитого, по-видимому, ночью, по одежде — рабочего, остановился какой-то прохожий, с виду тоже рабочий, и внимательно всматривался в мертвые глаза, в самые зрачки, закатившиеся под веки.

Что остановило прохожего? Может быть, убитый был его товарищем? Может быть, тоже подпольщик, как рисовалось мне в мальчишеском воображении.

Прохожий стоял долго, так долго, как будто не был в силах сойти с этого места. Он не слышал, как к нему подошли два офицера, — Одессу в это время занимали войска генерала Деникина, — оба подвыпившие, в расстегнутых шинелях: поручик и прапорщик в погонах, нарисованных анилиновым карандашом.

Рабочий все стоял над