свершения преступлений, так как есть версия, что убийца хочет нам что-то сказать, то есть сначала разобралась с мальчиком, потом с мужчиной, следом – с учительницей. Впрочем, ты уже узнал значения рун, – она покосилась на Пака, – но я собрала чуть больше информации. Итак, мальчик – на нем руна Чернобога. Эта руна является дуальной парой другой руны, обозначающей мир и порядок. Следовательно, наша руна – это Хаос и разрушение, причем корнями она уходит в подземное царство, что говорит о ее «теневом» происхождении; однако она не позиционирует зло, это скорее путь, который человек волен выбирать самостоятельно. Что касательно мужчины, там Нужда, руна Вия – это тьма. Подробнее разъяснять нечего. Потом идет руна огня – жертвоприношение путем огненного очищения. Одной своей теорией я уже поделилась: Инквизитор считает себя тьмой, желающей установить в мире хаос, и жертвоприношениями вымаливает себе силу для того, чтобы исполнить замысел. Впрочем, это лишь догадки. Я все еще считаю, что у нас слишком мало сведений для сплетения достоверной цепочки, имеющей право на существование. А еще думаю, учительница – не последняя жертва. Будут еще. Этими тремя убийствами Инквизитор словно открывает череду сожжений, эти – жертвы, констатация факта, уведомление о том, что он делает, а дальше он начнет убивать непосредственно ради могущества.

– Помешанный фанатик-маньяк-язычник, отлично, – прокомментировал Пак.

– Ты сам в это влез, – не без удовольствия отметила Хель. – Теперь разбирайся.

– Хоть ты и не хочешь участвовать, – тронула за плечо Луну я, ощутив, как она дернулась от неожиданности, – мы благодарны за помощь.

– Не за что благодарить, – Хель будто смутилась, – я лишь добавила пару предложений к тому, что Пак и так знал.

– И построила предположение, – добавил Пак. – Не принижай себя, ты оказываешь нам поддержку, как бы это ни отрицала. Точно не хочешь присоединиться? У тебя отлично получается.

Хель хмыкнула:

– Уверяю, если обнаружу что-то еще – мало ли что в голову взбредет, – обязательно сообщу вам, но официально членом вашего клуба охотников-самоубийц не стану. А вообще, я не только ради этого пришла.

– Для чего же еще?

– Мне нужен ковер. Большой. Бесят меня обои в комнате, хочу закрыть… Не возражаешь, если я возьму старый из кладовки, Пак?

Лис неуверенно ответил:

– Конечно, бери, но он же пыльный, старый и воняет наверняка…

– Ничего, я постираю, – отмахнулась Хель, поднимаясь с матраца. – В общем, спасибо за прекрасный вечер, размышляйте тут, а я пошла. Ковер возьму завтра, а то сегодня родственники дома. Спокойной ночи.

Помахав нам на прощание, она вылетела из кладовки, едва не хлопнув дверью. Пак выкрикнул ей что-то вслед; едва эхо его напутствия стихло, Господин вернулся, а с ним – мой благоговейный страх.

Тонкие губы Солнца сложились в улыбку:

– Ты молодец, Арлекин, но сегодня ты не была похожа на человека, которым я приказал тебе быть. Надеюсь, впредь ты исправишь свою ошибку. А пока… стоит наказать тебя за промах, как считаешь?

Хель-V

Просыпаться и первым делом видеть устрашающую надпись на стене оказалось забавно. Приятное чувство: словно внутри расправляет крылья пылающая птица-феникс. Почти впервые в жизни я жаждала взлететь на высоту, откуда планета превратится в платок, сшитый из разноцветных лоскутов. Поля будут золотыми, леса – зелеными, моря, озера и реки – голубыми, города – днем серыми, а ночью желтыми… мне доводилось бывать на борту самолета, в жестком синем кресле на среднем ярусе небес, над облаками, и Земля внизу выглядела именно так.

За сутки надпись въелась глубже в стену, стала тяжелее, будто на ней осели частицы тьмы ушедшей ночи. Кровь скопилась в уголках букв и застыла, словно смола на деревьях.

В городе воздух всегда горький, вибрирующий от рева автомобилей, и бабушка таскала меня в лес, чтобы дать легким проветриться. Он находился на самом краю столицы и виделся мне необузданно-диким: в парках деревья гладкие, ухоженные, с едва не блестящей корой, а в лесу – ели да сосны, угрюмые, толстые. В нем не было дорог; точнее, их давно забросили, и островки асфальта тонули в корнях, грязи и листьях, словно пожранные природой. В нем царила тишина, но не та, что накрывает города по ночам: звенящая, жесткая, неприступная; нет. Лесная тишина напоминала волны, бьющиеся о песчаный берег, – плавная, нежная, переливающаяся звуками: то белка прошуршит, перепрыгнув с ветки на ветку, то ветер дунет, подняв прошлогоднюю хвою… темно-зеленое безграничное пространство и пугало, и восхищало. В городе я подмечала малейшие детали окружающего мира, лес же был таинственным и сказочным местом, расплывчатым и неточным. А еще – опасным, потому что неведение всегда обрекает на печальный конец. Для того чтобы чувствовать себя уверенно, нужно знать и замечать решительно все; лес же лишал этой способности: отвернешься, зажмуришься, наклонишься – и очнешься заблудившимся и одиноким.

Единственное, что всегда оставалось в поле моего зрения, – смола. Пахучая, янтарная, вязкая и липкая, стекающая по стволам, заглаживающая нанесенные людьми раны. Сосны и ели плакали, исцеляя сами себя, и это их умение вызывало зависть. Моему уязвимому телу тоже не помешало бы подобное свойство: пошла трещина по сердцу, пролил слезу – и боль тут же испарилась.

Неужели надпись… плачет?

Абсурд, но почему-то догадка засела в разуме. Я смотрела на темные буквы и видела уже не предупреждение от неведомого благодетеля, а просьбу, искреннюю, чистую.

С этой надписью комната стала родной настолько, что ее не хотелось покидать. Сама мысль о пересечении порога обдавала могильным холодом. Черно-алые буквы окутывали теплом, как если бы я обнимала того, кому по-настоящему дорога. Тот, кто ее оставил, не мог быть врагом. Вариант, что это трюк, иллюзия, чье-то злое внушение, имел место быть, но все существо бунтовало против него. То внутри меня, что люди обычно зовут душой, верило: я вижу правду.

Я бы с удовольствием осталась дома на ближайшую вечность, но, увы, реальность требовала моего присутствия. При всем старании за простуженную я бы уже не сошла, даже оттенив въевшиеся в кожу синяки. Поэтому, дабы не терять время на бесполезную актерскую игру – это уже стезя Солейля, – я накидала в сумку тетради, даже не глядя на расписание, затянула хвост на затылке и приготовилась покинуть комнату.

Едва мои стопы оказались на одной линии со стеной, на которой была начертана надпись, я услышала тихое, но отчетливое шуршание, словно кто-то пробежал по столу, разворошив бумаги. Потом второе и третье. Будто за окном начинается дождь, норовящий обратиться в ливень.

Голова сама собой повернулась к надписи, и я обнаружила, что с нее