Шрифт:
Закладка:
Через многие годы при расспросах о его решении Нуреев признавал: он не выжил бы в таких удушливых условиях, под таким жестоким прессингом. Просто повредился бы рассудком – как сошел с ума Нижинский после того, как Дягилев выгнал его из своей труппы «Русский балет», «отлучив от сцены»[130]. По словам Нуреева, Нижинский «обретал себя только в танце. Его сознание было блокировано, обездвижено, и он сошел с ума. В России, даже когда тебе дают танцевать, ты испытываешь жуткое давление. Я чувствовал: если я все не испробую, моя жизнь пройдет впустую. И все же у меня никогда не хватило бы на это смелости, если бы меня не вынудили».
Жизнь Нуреева на Западе, подобно его появлению на свет на Востоке двадцатью тремя годами ранее, начиналась неожиданно, зыбко и тоже в дороге. И как в свое время его мать, оставившая привычную среду, чтобы воссоединиться с мужем в военной зоне за тысячи километров от дома, так и Рудольф сейчас пускался в неизвестный путь, с неясными последствиями и туманными перспективами. У него не было ни паспорта, ни вещей, ни денег, ни дома. А в Париже тем временем целая армия опростоволосившихся русских агентов с поставленной на кон карьерой жаждали любой ценой обелить себя в глазах руководства. «Ночевать [Нурееву] сегодня в отеле очень опасно. Русские наверняка попытаются выследить его и увезти», – предупредили французские инспекторы Клару. Сможет ли она найти ему временное пристанище? Сможет! В этом Клара была уверена, ей только нужно было сделать несколько звонков. Пообещав, что Рудольф с ней обязательно свяжется вечером, Алексинский незаметно вывел его из здания аэропорта через заднюю дверь и отправил с эскортом в полицейское управление. Оттуда его перевезли в министерство внутренних дел, где после беседы с сотрудниками из отдела контрразведки Рудольфу выдали визу беженца.
Тем временем Клара, спустившись на первый этаж по парадной лестнице, попала в толпу из сорока фоторепортеров, мечтавших заполучить снимки вероятной возлюбленной русского танцовщика. «Где он? Куда он поехал? Что произошло?» – перекрикивали они друг друга. Каких-то два часа назад, садясь в такси, Клара была всего лишь еще одной француженкой, поехавшей в аэропорт. А теперь она вдруг оказалась в фокусе жадного внимания прессы – как героиня душещипательной драмы эпохи «холодной войны». Вопросы сыпались на нее градом. «Я не знаю, почему он решил попросить здесь убежища», – повторяла Клара, пытаясь избежать расспросов о его местонахождении. «Не думаю, чтобы он был связан с политикой. Вся его жизнь заключается в танце», – заявила она одному репортеру. «Нет, мы не обручены, – ответила она другому. – Нет, он не женат, но между нами ничего серьезного не было».
Такой шумной, кричащей, обезумевшей толпы Ле Бурже не видывал с 1927 года, когда в нем приземлился самолет капитана Чарльза Линдберга[131]. Тогда парижские разносчики газет оглашали парижские улицы криками: «Хорошие новости! Американец прилетел!» Завсегдатаи местных кафе и ресторанов поили шампанским американских туристов, а у поэта Мориса Ростана под утро родился стих: «Ты протанцевала всю ночь!»
На этот раз всеобщее воображение поразил полет советского танцовщика, занявший первые полосы всех газет. Подобно Линдбергу, Нуреев в одночасье сделался знаменитостью, романтическим героем на многие годы[132]. За несколько часов шесть его быстрых, импульсивных шагов в руки французских жандармов успели окрестить «танцем к свободе», «прыжком через барьер», «прыжком к свободе» и «эффектным выходом», а самого Рудольфа, чье имя пока еще оставалось неизвестным большинству людей на Западе, стали называть и «красным танцовщиком», и «новым Нижинским». Лондонская «Дейли экспресс» написала, что он «прыгнул, как сам Нижинский, в сводчатый зал, крича во весь голос по-английски: «Я хочу остаться во Франции… Я хочу быть свободным».
В большей степени, чем танцовщиком, Нуреев стал политическим символом. Как первый бежавший советский артист, он продемонстрировал в разгар «холодной войны», что из-за «железного занавеса» можно вырваться. Балет вдруг сделался главной темой газетных передовиц. «Хорошо, что он дожил до развала Советского Союза, – скажет после его смерти балетный критик Арлин Кроче. – Потому что он был предшественником не только Михаила Барышникова, но и Михаила Горбачева».
Да, Нуреев стал политическим символом, но только поневоле. Политика никогда не интересовала и не была мотивом действий Рудольфа. Его бегство не было актом неповиновения и протеста. Это был волевой поступок, к которому его побудила врожденная потребность в танце. Этот рефлекс проявлялся всегда, когда на пути Нуреева вставала властная преграда. Отец запрещал ему учиться танцу – он сбежал в Ленинград; Шелков угрожал ему исключением – он перешел в класс Пушкина; Министерство культуры велело танцевать ему дома, в Уфимском балете – он вымолил себе разрешение вернуться в Кировский. С первого детского похода в театр Нуреев боролся за свое место место на сцене, сознавая собственное предназначение. И боролся он – и до, и после своего «прыжка на Запад» – не только со своими недоброжелателями, но и с самим собой. «Бегство Рудольфа было самой естественной в мире вещью, – признает через много лет Барышников, последовавший его примеру в 1974 году. – Другим людям, включая и меня, требовались годы раздумий, планов, сомнений, мы долго набирались смелости. Но Рудольф не нуждался в смелости. У него ее было столько, что это даже уже и не смелость была… И для него бегство в том французском аэропорту было, как для птицы в клетке, перед которой вдруг распахивается дверца».
Глава 11
Последствия
Париж, 16 июня 1961 года
Когда Клара вернулась из Ле Бурже, возле дома ее матери уже топтались два агента КГБ. Не обращая на них внимания, девушка сразу же занялась поиском безопасного приюта для беглеца на следующие несколько суток. Услышав от Клары рассказ об утреннем событии, ее приятель Жан-Лу Пюзна, работавший в кинобизнесе, предложил поселить Нуреева в просторной квартире своих родителей, напротив Люксембургского сада. Несмотря на страшную усталость, Клара помчалась покупать для Рудольфа предметы первой необходимости: зубную щетку, пижаму, рубашки, брюки. Не успела она вернуться домой, как позвонил Пьер Лакотт – из телефонной будки, потому что вокруг его дома тоже шныряли агенты КГБ. Лакотт сказал Кларе, что на всякий случай подыскал адвоката. А еще через несколько минут ей позвонили французские инспекторы из министерства, и Клара сообщила им адрес Жан-Лу. Пюзна был далек от балетного мира, и русские вряд ли заподозрили бы его в укрывательстве Рудольфа. Инспекторы разрешили Кларе поговорить с самим Рудольфом, и она пообещала ему, что уже вечером с ним увидится. А