в том, что труд был учитываемым временем во времена Маркса, который считал, сколько там рабочий проработал на заводе, сколько из этих часов идут на воспроизводство его и его семьи, сколько берёт капиталист, чтобы поехать в Куршавель, сколько пойдёт на воспроизводство производственного процесса, – это всё был подсчёт жизненного времени, проведённого за станком. А сегодня этого не нужно, сегодня всё жизненное время в этом обществе, которое стало «всебытием», является считаемым, и оно всё капитал, – даже у безработного. Потому что нет такой минуты у обычного человека, который находится в муниципальной квартире, предоставленной ему муниципалитетом, безработный лежит на койке и думает, где бы найти покурить, куда бы пойти с друзьями выпить пива, где можно найти лишний шиллинг на лишнюю кружку. Вот это время оценено, и оно является потребляемым. Почему, например, количество безработных не пугает Систему? Потому что каждый безработный даёт работу сотне человек: это социальные работники, это психиатрические лечебницы, это бюро по трудоустройству, это та же полиция, которая пресекает противоправные действия безработных, и так далее. Куча людей связана с государством как машиной по удешевлению стоимости этих денег, чтобы эти люди заполняли собой этот разрыв, эту пропасть. Куча людей работает, потому что один не работает.

То есть он косвенно является их работодателем…

Да. Но при социализме говорили такому человеку, что он паразит, тунеядец, «мы тебя посадим, чтобы ты работал». А в западном мире не говорится, что ты тунеядец. Почему? Потому что его работа как таковая никому не нужна, а нужно напрямую его время, – оно может быть проведено в офисе, в лаборатории, в пивной, на диване или с детьми в зоопарке. Но когда он идёт с детьми в зоопарк, это время всё равно отчуждено, оно превращается всё равно в капитал, потому что на него работает этот зоопарк. Бесчисленные связи – это культурное пространство, эти звери, которые обеспечиваются массой служителей, и вообще сама идея, что есть некие звери, которые культивируются этим социальным пространством, которое любит и презентует этих зверей детям, чтобы они понимали, что не они одни населяют эту планету, что они её делят со львами и жирафами… Всё это густо замешанное варево является экстрактом, высосанным из человеческой крови и постоянно перегоняется Великому Существу. Но в конце концов возникает кризис.

В данном случае какой? Прогресс – это постоянное повышение стоимости времени. Например, сколько стоит время неграмотного крестьянина, живущего в медвежьем углу? Очень мало. Он сам себе портки какие-то домотканые ткёт, ловит рыбу, собирает грибы, вообще никто ему не нужен и он никому не нужен, – его время стоит копейку. Он, может, раз в год приезжает на базар и продаёт сушеные грибы. А потом страшные преобразования – французская революция, русская революция – вытягивают его в мегаполис. И там уже происходит совершенно другая, мощная, переоценка, где его превращают в участника социального процесса.

Постепенно он становится этим винтиком. Через несколько этапов он вообще лишается собственной сути. Но его время дорожает. И обитатель мегаполиса – у него час стоит столько же, сколько у его деда год или вся жизнь. Переоценка идёт не только времени, но переоценка идёт и старых вещей, которые созданы предыдущими людьми. Например, какая-нибудь вещь, на которую современник, сделавший эту вещь, второй раз бы и не посмотрел и плюнуть бы не захотел, – сегодня, попадая в руки антиквара, вдруг стоит огромные деньги. Черепок разбившегося кувшина, который пролежал три тысячи лет в земле, – если его украсть из музея, то там поднимется дикий визг, Интерпол включится, потому что этот черепок может быть тайно продан каким-нибудь миллионерам в Израиле и криминальным образом занять место в тайной коллекции.

Постоянно идет переоценка всего сущего, всего имеющегося на земле в сторону повышения, – и переоценка времени людей. Им говорят: «Есть резервы повысить стоимость вашего времени, раньше говорили по домашним телефонам, сейчас уже есть смартфоны, – и вы вступаете в гораздо большее количество связей, вы уже нигде не свободны». Но в какой-то момент наступает насыщение, в какой-то момент человек, как белка в колесе, вертится в современном социуме с такой скоростью, что повысить это нельзя, переоценить это выше нельзя.

Вот, допустим, хипстер или офисный планктон в Париже, который и в фитнес-клубе, и в какой-нибудь масонской ложе, и семья на нём висит, и кому-то он платит алименты, – но не выжмешь больше. Что делать? Есть ещё, конечно, огромная Африка, есть какая-то безумно бедная Латинская Америка, но повысить их до уровня парижского хипстера – это чудовищные деньги. Большевики отняли бриллианты у принцесс, чтобы 150 миллионов мужиков превратить в современных людей и сделать этот колоссальный рывок – повысить стоимость их времени. Но где взять этих принцесс, чтобы перевести в состояние французских хипстеров 800 миллионов умирающих от голода негров? Этих денег нет в современном мире.

И тогда хозяева мира вынуждены решать сложный вопрос. Великое Существо требует каждый новый день бо́льшую плату за пребывание в этом мире, чем было до этого. Лендлорд приходит и говорит: «Вчера ты платил два фунта, сегодня будешь платить три фунта». Где их взять? Нет запаса переоценки времени в нечто более дорогое, чем оно уже было до сих пор. Мы подошли к пределу.

В своё время я с Капицей говорил на эту тему: была интересная встреча у нас, летели вместе. И он говорит: «В последнее время всё, что выдаёт суммарно человечество, – это и творчество, и коллективный продукт, ВВП и так далее, – всё это не повышается, то есть как у умершего больного вместо зигзагов на мониторе пошла ровная прямая. Это коллапс. Оно всё время должно расти, а оно не растёт, потому что количество работающих людей не повышается реально. Задача состоит в том, что надо демографически всех их нагрузить, вовлечь и так далее».

Ну я с ним заспорил и говорю: дело в том, что расти больше некуда. У нас перенасыщение жизненного времени и возник разрыв: есть люди, которые живут в аутсайде, за пределами мегаполисной макроистории, – их аутсайд используется для того, чтобы нагрузить их дешёвым производством. Идут в Китай – там они за копейку айфоны производят. Но теперь они там уже получают больше и больше, их жизненное время возросло, и тогда ищут, кто ещё может за копейку производить айфоны. И уже Китай сам хочет выводить производство. Есть регионы, в которые с айфоном не пойдёшь, – в Африку с айфоном не пойдёшь, но можно, допустим, в Малайзию прийти, в Индонезию, Вьетнам