Под утро Мокша встает. На лавке Митяя валяется овчинный тулуп. Еще с вечера Митяй ушел в нырок. Мокша не понимает, как можно нырять в темноте, когда не видно земли. Ухаешь как в гулкую трясину. А ну как не угадаешь? Сорвет тебя с седла еловая ветвь – и повиснешь как на копье на вершине высохшего дерева. Но Митяй выбирает для нырков реку или знакомые поляны, залитые лунным светом, – и ничего с ним не случается. Прочие же первошныры реки боятся. А ну как утопнешь? Трудно поверить, что вода расступится и под ней окажется дряблое Межмирье.

Мокша выходит во двор. Под санями глухо брешет блохастый пес Буян. Высовывается, глядит на Мокшу, рычит и вновь прячется под сани. Мокше становится досадно. К Митяю Буян бежит, падает на спину, переворачивается кверху лапами. Даже к Фаддею стрелой летит, хоть у того и корки сухой не допросишься. А вот Мокшу не любит. Тянет носом воздух, рычит, шерсть на загривке дыбится.

Ворота пегасни открыты. В полутьме угадывается белый силуэт. Он то движется, то застывает. Мокше думается: а ну как это вор? Прокрался и хочет увести пега, а Буян не слышит. Мокша подбегает. Нет, фигура в белой рубахе – это Митяй! Стоит рядом с Ширяем и грустно дышит ему в ноздри. Ширяй фыркает, переступает с ноги на ногу.

Услышав шаги, Митяй оборачивается. Мокша видит, что лицо у него распухло от слез.

– Чего с тобой? – спрашивает Мокша.

Митяй опять утыкается в ноздри Ширяю:

– Я нырнул за Вторую гряду.

– Не в Межгрядье? За Вторую? – жадно переспрашивает Мокша.

Митяй кивает:

– Да. Только нехорошо как-то нырнул, дерзко. Будто не за Вторую гряду, а на рынок за колесной мазью полетел. Но пустили меня! Стою, смотрю на красоту, а раствориться в ней не могу… А вокруг все такое чудесное, цветы летающие, звери неведомые, облака, все ко мне тянется – а мне плохо как-то, стыдно. Бежать хочется, в любую дыру забиться, только чтобы никто меня не видел.

Мокша пытается все запомнить.

– Но ведь ты не растаял как сосулька? – спрашивает он.

– Перед Второй грядой – да, жарковато было. На одном упрямстве летел, чуть ли не зубами в гриву пега вцепился. А за Второй грядой не жарко. Там целую вечность находиться можно, и деревья там с плодами – каждый плод, как закладка, свой дар дает… Хоть бессмертие, хоть что… Только мысль меня грызла неотвязная, словно я моровой язвой болею и все кругом могу испортить и собой заразить.

– Какая еще язва? – удивляется Мокша.

Митяй мучительно трет руками лоб:

– Да вот язва… Здесь я ее не вижу, а там прям чуял ее… Бабушка моя много сказок знала… И вот рассказала она мне раз: есть, мол, Митя, в Тридевятом царстве село, а вокруг села земли волшебные. Что в ту землю посадишь, то и взойдет. Лапоть посадишь – взойдут новые лапти. И за Второй грядой тоже так… Там вся жизнь под тебя меняться начинает. Погода портится, листья опадают. Добрый зверь становится злым. Нам и разумом не постичь, как там все устроено. И так я испугался, что испорчу все вокруг себя, что вся эта красота из-за меня погибнет, что горько мне стало, и расплакался я. Долго плакал…

– Прямо на двушке?

– Да, прямо за Второй грядой. В землю уткнулся и слезами ее поливал. Зачем, думаю, мне возвращаться? Куда, если я такой плохой и всем от меня только беда? Пусть хоть траве от моих слез хорошо будет. И когда я так подумал, вдруг пришла радость. Словно наконец простили меня. И так легко мне стало, так хорошо. Понял я, что всегда есть обратная дорога! Если ты пропустил развилку – не упорствуй, не иди в чащу. Вернись по прежней дороге, отыщи, где заблудился.

Мокша слушает Митяя недоверчиво.

– Любой может вернуться? – спрашивает он.

– Любой. Только для эльбов двушка закрыта, а для нас открыта.

– Для нас – это для шныров?

– Не только. Для обычных людей тоже, только у них вся жизнь как нырок. А уж размажешься ты об землю, в болоте застрянешь или прорвешься – это кто какую плотность обретет.

Мокша не верит. Эльб шевелится в нем, точит как червяк, дразнит близкими, выполнимыми желаниями. Голодом, жаждой, псиосными радостями. Нет уж. Разбитые горшки не склеиваются. У людей есть срок годности и есть запас сил. Часто видно, как матери пустыми глазами смотрят на детей. И в этих глазах усталость, желание не видеть ребенка, не слышать никаких звуков, криков, не испытывать напряжения… Таким в какой-то момент стала и его мать, и многие другие матери. Если он, Мокша, сейчас уйдет из ШНыра – долго ли Митяй будет пытаться его вернуть? Все друг друга бросают. – Мокша вздрагивает, поняв, что последнюю фразу он произнес вслух.

– А вот и нет! Помнишь, Фаддей рукавицы свои искал? Все по горнице бродил, ругался, вспомнил, будто Кика к рукавицам его приглядывался, уж и виноватого нашел, а рукавицы на лавке лежали, у него под носом! Фаддей как увидел, так и отшатнулся, а потом говорит: «А все равно Кика виноват!» Так и не сумел от мыслей своих отказаться!

– При чем тут Фаддей? – сердито спрашивает Мокша.

Митяй, обычно спокойный, тоже почему-то начинает сердиться:

– Не сложничай! Прилетела за тобой золотая пчела – значит, прилетела! Сказали нырять – ныряй. Не зачемкай! А ты все умнее двушки хочешь быть! Судить, где она права, где нет!

– Да уж… – ворчит Мокша.

– Не «да уж»! Есть двушка, есть Вторая гряда и есть центр двушки – трепетная, живая ее часть: место, где рождаются новые миры. Ну как белый круг внизу ногтя, где появляется ноготь! Ноготь растет, истончается, обламывается с краев, но отрастает новый ноготь. Поэтому вцепляться в старый ноготь бесполезно – отпадешь вместе с ним. Вцепился человек, например, в избу или в рукавицы, как Фаддей, а они обветшали да отпали – вот ему и больно. У нас к каждой вещи душа прирастает.

– И что? И мы, значит, отпадем, как эльбы? – спрашивает Мокша.

– Эльбы отпали, потому что забаррикадировались в своем мире, перестали слушать двушку. Решили сами все устроить. Ну как если б человек набил полную избу мешками с мукой, дровами, налил бы в ведра воды – да и заперся бы! Мол, без вас проживу! Да муку-то плесень поест, вода стухнет!

Мокша морщится. Митяй хватает Мокшу за плечи и встряхивает его:

– Да просто все, Мокша! Проснись! Есть задохнувшееся болото – и есть наш мир, который трясут обиды и желания. Что может двушка, когда ее не слышат? Кто ж в обидах да страстях слушать будет? Уговаривать бесполезно, внушать что-то бесполезно. Можно только показать. Пожертвовать собой, пройти в крошечное игольное ушко. Только это будет дорогой в новый открывшийся мир. И пойти по этому пути сможет только тот, кто не ищет логики, несоответствий, ошибок, а просто верит. А старый мир однажды схлопнется, станет очередным болотом. И все гордое, все неверящее, останется в нем, потому что ни за что не захочет протискивать себя в это ушко.