сладкому запаху гнилушек и старой вощины я догадался, что тут пчельник. Ящики мы перенесли в омшаник и в нем же улеглись спать.

Проснулся я поздно. Солнце уже давно поднялось, и лес наполнился птичьим гамом. Поляна, на которой стоял пчельник, звенела тысячами голосов. Пернатые певцы, казалось, соревновались в своем искусстве друг перед другом: кто свистел, словно на свирели, кто тренькал, будто на мандолине, а иной бухал, словно в барабан; кто-то настойчиво и упрямо выводил однообразную бесконечную руладу: «Миколку видел?» — «Видел!» — «Где?» — «Верхом на козле!» И вдруг в этот великолепный концерт врывалось кошачье мяуканье — это иволга выводила удивительно выразительный и мелодичный припев: «Миу-виу! Миу-виу!» Пчелы жужжали деловито, спокойно и, пронизывая голубые тени золотистыми нитями, летели то к улью, то от улья. Из ямы поднимался сизый пахучий дымок. Под навесом за деревянным столом, врытым в землю, сидел Мирон и еще какой-то человек, повернувшись сутулой спиной ко мне.

— Садись чай пить, — пригласил меня Мирон.

Сидевший с ним человек оглянулся. И что-то удивительно знакомое мелькнуло в его лице. Присмотревшись, я узнал в нем своего старого приятеля — бугульминского учителя Павла Анисимовича.

— Здравствуйте! — сказал я, кланяясь. — Миколку-то инженера не забыли?

Павел Анисимович заволновался, встал и, обнимая меня своими култышками, проговорил:

— Ах, муха тебя забодай, так неужели это ты, Микола? А? Смотри, как вырос! А я-то думаю, куда пропал мой Миколка? Ну, рассказывай где был, что видел? Какие чудеса открыл?

— Знакомы, значит? — спросил его Мирон.

— Да как же не знакомы-то! И его я знаю, и дядю его знаю очень даже хорошо, мы с ним целый год жили на одной квартире... Так, значит, Микола, — обратился он ко мне, — за работу принялся? Одобряю, так и надо: не забывай своего дядю, никогда не забывай...

Павел Анисимович вдруг заторопился, засуетился, то собирался куда-то, то присаживался на скамейку и все хлопал себя культяпками по коленям:

— Ведь это надо, смотри, где встретились!

— Гора с горой не сойдутся, — заметил Мирон, — а человек с человеком завсегда могут.

— Ну и что же теперь ты делаешь? — Уже в третий раз спрашивал меня Павел Анисимович об одном и том же. — Учишься, говоришь? Это хорошо. А как же ремесло твое?

Я сказал, что и ремесло не бросил — обучаю ребят в своей школе. И это Павел Анисимович одобрил.

— Ремесло никогда человеку не вредно, — говорил он.

А Мирон ему поддакивал:

— Это первое дело для нашего брата, потому мужик да мастеровой — всему делу начало.

— Да, мужик — дело великое, — подтвердил Павел Анисимович. — Мужик теперь уже не тот.

— Дураков теперь нет, — подхватил Мирон. — Правда, попы стараются вовсю, чтобы приручить мужика, и теперь вот баптисты какие-то объявились — все адом пугают, каяться приглашают, да нет уж, опоздали, не верит мужик ни в какого черта.

— А вот в домового все же верит! — вставил я слово, припоминая свою деревню.

— Чудак! Разве домовой — черт? Это домашнее существо, мирное, вроде петуха. Он никому не навязывается.

— Значит, мужик его все-таки признает?

— Как тебе сказать, — усмехнулся Мирон. — Мужика не так-то просто надуть. Как он с чертом распорядился, так и с домовым поступит.

— А как же он с чертом распорядился? — заинтересовался я.

— А очень просто, ай ты не слыхал? Ну, тогда слушай. Это история поучительная. Жил один мужик, человек хороший, правильный человек, и все исполнял он по совести, без лукавства. И прошел про него слух, будто он святой. Святой мужик — и все тут. Вот черта и заело: как это так — святой? Не может этого быть. Дай, думает черт, я этого святого в грех введу. Прикинулся красавицей и давай около него увиваться. И что ты думаешь, ведь добился своего: ввел-таки святого во грех. Да мало, того, что в грех втянул, так еще смеяться стал над ним: святой тоже называется. «Я, говорит, совсем не красавица, а черт; вот как вас, святых, обманывают». А тот ему и отвечает: «А я вовсе и не святой, а просто мужик! Вот вас, чертей, как обхаживают».

— Здорово! — засмеялся Павел Анисимович. — Ай да Мирон... Это, Микола, только с ним, с самим Мироном, могло такое приключиться. Ей-богу! Вот тут весь мужик и сказался, а ты говоришь — домовой...

Мирон ухмылялся и, предовольный, разглаживал бороду. А Павел Анисимович снова захохотал:

— Ой, уморил! Да ведь это же черт знает как премудро. Ты, наверно, и сам не догадываешься, как это здорово, как глубоко!

— Да где же мне, сиволапому, догадаться...

— Нет, тебя за эту сказочку прямо расцеловать мало, ей-богу! Алпатыч, Алпатыч! — крикнул он старику, проходившему через поляну в сетке и с дымарем. — Ты их медком угости.

Подбежав к старику, Павел Анисимович начал было что-то ему горячо рассказывать, но, видимо, на него напала пчела — он неистово замахал руками и убежал в кусты.

Старик принес на деревянном блюде сотового меду и, поставив на стол, сказал:

— Хороший мужик Анисимыч, а с пчелами не ладит, не выносят они его духу.

Я вспомнил про слабость Павла Анисимовича и заступился за него:

— А вы бы рассказали пчелкам, какой славный человек Павел-то Анисимович.

Старик усмехнулся:

— Разве их уговоришь. Чуют! Хотя он здесь у меня с самой весны, уже месяца два, в рот ничего хмельного не брал, а они никак не привыкнут — жалят и жалят. Запах, что ли, не выветрился.

— Пропитался, значит, — философски определил Мирон, — у них, у этих пчелок, нюх собачий.

— Сравнял тоже, — обиделся старик. — Собака и есть собака. Она только носом чует, а пчела всем нутром. У пчелы, брат ты мой, все чувства до тонкости совершенств и светлостей солнечных...

Павел Анисимович снова появился около нас только часа через полтора. Он пришел вместе с Артемием Яковлевичем — Дураком-барином. Ему, видно, Павел Анисимович рассказал о нашей встрече. Они прямо направились ко мне. Я сидел на пороге омшаника. Когда