не задержит и койбальский язык, который теперь не более как татарское наречие, но прежде, вероятно, составлял отрасль языка енисейских остяков. Зато постараюсь как можно подробнее изучить языки карагасский, калмаженильский и сойотский, если только они еще уцелели. С карагайским без знания монгольского языка, вероятно, мне не справиться. Сверх того, так как в течение немногих остающихся мне месяцев, может быть, я и не успею покончить всех этих работ, то и осмеливаюсь спросить, чего я должен ожидать в таком случае.

Недавно я отправил к вам из Назимовой письмо и краткий отчет. С того времени жизнь моя шла весьма однообразно. Три недели мерз я в Назимовой, потом поехал в Анциферову, нашел там хорошее помещение, но ни одного остяка — все отправились в Енисейск. Я последовал за ними и десять дней сряду сидел с одним из них, не принимая ни малейшего участия в увеселениях города, в котором шампанское льется рекой.

О спутнике моем, кроме неприятного, я ничего не могу сообщить вам. С прошлого лета он страдает разными недугами и потому уехал в Енисейск с тем, чтобы в ожидании моего прибытия туда попользоваться советами врачей. Но отсутствие в Енисейске искусных врачей и недостаток врачебных средств принудили его ехать далее в Красноярск, из которого я недавно и получил от него письмо: он жалуется на усиление болезни и думает оставить и Красноярск. Не обозначая, куда отсюда поедет, он обещается, однако ж, в скором времени дать знать о себе. Впрочем, кажется, он не унывает. Тем не менее я не могу не беспокоиться за него. Теперь он, вероятно, ждет меня в Ачинске, что как нельзя кстати, потому что я решил не делать огромного крюка на Красноярск, а ехать в Минусинск прямо через Ачинск.

Мне крайне жаль, что на этот раз не могу послать вам что-нибудь занимательнее прилагаемого при сем тощего донесения. В голове бродит множество такого, что бы хотелось передать вам, но у меня недостает необходимого для этого — душевного спокойствия.

Со временем, может быть, сообщу несколько заметок о Енисее, но пускаться в этнографические подробности не буду, потому что во время путешествия к Толстому Носу у меня набралось столько материалов, что их никак не втиснешь в узкие рамки путевого отчета.

VI

Лектору Коллану. Енисейск, 22 марта (3 апреля) 1847 г.

Вот уже неделя, что я снова в Енисейске, но уже совсем уложился, чтобы, может быть, еще сегодня же отправиться в Минусинск. Из инструкции тебе известно, что в Минусинском уезде я должен буду изучать койбальский язык, составляющий теперь одно из тюркских наречий, списывать надписи со скал, раскапывать старые чудские могилы и собирать древности. Эти разнообразные занятия, вероятно, займут у меня большую часть лета, особенно если мне удастся добраться до желанной китайской границы. Из Минусинска я возвращусь в Красноярск, потом поеду в Иркутскую губернию, в которой также надеюсь пробраться к Китаю. Во время этого путешествия я буду заниматься калмашенильским, карагасским, сойотским и монгольским языками. Когда кончу все эти занятия, я, конечно, вперед определить не могу. Мне разрешено возвратиться в Петербург 10 марта 1848 года, но с нынешней почтой я послал запрос, можно ли мне рассчитывать на вспомоществование и далее этого срока. Я уверен, что мне не откажут в этом, потому что сумма, отпускаемая на мое путешествие, не превышает адъюнктского жалованья, которое мне предлагали в случае, если бы я захотел остаться при Академии. Для Академии, как мне кажется, будет гораздо выгоднее, а для меня приятнее, если я променяю петербургскую пустыню на сибирские. Несмотря на то, я охотно согласился бы оставить и обе пустыни, если бы только Академия назначила мне пособие на время, необходимое для обработки собранных мною материалов, и разрешила мне выбрать местопребывание по собственному моему благоусмотрению.

Если тебя только не слишком затруднит, то напиши мне при случае несколько строчек, ты можешь быть уверен, что сделаешь доброе дело, особенно при теперешних обстоятельствах, когда, вследствие болезни Бергстади, я принужден путешествовать один. В таком горестном положении добрые вести с родины — самое лучшее лекарство. Поклонись Шнельману, о котором я вспоминаю почти ежедневно, и прочим друзьям в Куопио.

VII

Асессору Раббе. Енисейск, 22 марта (3 апреля) 1847 г.

Приблизилось, наконец, время, когда быстро помчусь в Минусинск — страну очаровательных долин, исполинских гор, кипучих рек, сборное место бесчисленных народов, которые начертили свои подписи на крутых скалах и наметали высокие, как башни, курганы. Отдыхая под тенью кедра или купаясь в струях Абакана, как буду я жалеть о тебе и о других бедных людях» принужденных сидеть в холодном Гельсингфорсе. Гарцуя на татарском скакуне по беспредельным степям, я представляю себе, как ты тащишься по улицам Гельсингфорса на старых клячах, печально понуривших головы, не забывая, однако ж, что я ношусь по первобытной почве наших предков. Видишь — я рад, как дитя, и горд, как лев, хотя и не могу сказать, чтобы не было никаких неприятностей, но о них в другое время.

Ты все спрашиваешь, когда я возвращусь в Финляндию? На этот вопрос я уже отвечал, что срок моей академической службы кончится 10 марта 1848 года. Что касается до прочих планов моих на будущее время, то признаюсь — я нисколько не охотник до составления их. Всего приятнее было бы для меня поселиться частным человеком в каком-нибудь хорошеньком маленьком городке, жениться и работать, но ведь это чистая галиматья. Может быть, мне суждено быть новым изданием «Вечного жида» и провести весь свой век в странствованиях. Несомненно по крайней мере то, что жизнь становится мне тягостна, когда я принужден сидеть на одном месте, не имея другого утешения, кроме доставляемого мне наукой.

Не слыхал ли ты чего-нибудь о Бергстади? Может быть, он отправился в Финляндию, а может быть, поджидает меня где-нибудь по дороге. Мой маршрут ему известен.

Письма твои от 18 января и 1 февраля текущего года я получил исправно вместе с газетами. На письма Феликса и Европеуса не могу теперь отвечать, потому что почта сей час отходит. Кроме того, я и сам еду через несколько часов, и, как обыкновенно, в сопровождении казака. Золотопромышленники хотят удержать меня на святую неделю, но скоро наступит время распутицы, к тому же и бесконечные поцелуи мне нисколько не нравятся. В Академию я опять отправляю небольшое, может быть, слишком ученое и педантское донесение, которое Шёгрен, вероятно, доставит тебе в свое время.