Я прыгнул, рванулся – и старуха перехватила меня у двери, вцепилась в лицо, принялась лупцевать по груди сухими железными рёбрами ладоней.

Глаза слепил мутный багровый светильник.

Голос прорезался.

– Отстань! – отчаянно закричал я.

– Отда-ай! – истошно вторила она.

И тогда я своими глазами увидел, что́ происходит с хозяином, расстающимся с куклой.

Это же случится со мной. Нет! Не случится!

Нет. Случится, если я буду недостаточно хитёр, хладнокровен и осторожен.

Я могу оставить ей Арабеллу. Я могу убежать.

Нет! Мне уже не сойти с дороги. Мне бессмысленно и поздно бояться!

Я локтем толкнул старуху в лицо, задёргал дверную ручку, но Венкерова успела запереть замок, и дверь не поддавалась.

– Не уйдёшь, – ползая по полу, шаря в воздухе, шипела она. – Не уйдёш-шь!

Мысль, эхо мысли о том, что если кукол отнимут, то мне придётся в четыре, в пять раз хуже, чем ей, мелькнула, поселив в теле сдавивший ужас. Не страх – что-то хуже, что-то глубже, что-то плотней и ближе…

Мир расплылся красными и чёрными пятнами. Я не хотел, но представил, что кукол нет. Мне показалось, меня зарывают живьём.

– Пусти! Пусти! Пусти!

– Не уйдёшь! – исступленно твердила старуха, ползая, шарясь, хватая меня за ноги. Я локтем прижимал к боку рюкзак, крепко держал под курткой Арабеллу, свободной рукой воевал с замком. Параллельно приходилось бороться с парализующим страхом и уворачиваться от подползавшей старухи. Я делал всё это, а мозг неумолимо фантазировал, предполагал, пророчил… Под крики Венкеровой, под скрип двери и частое, нездоровое дыхание кукол я лихорадочно размышлял, что прежде они вызывали только эйфорию, жажду, восторг. Теперь они показали вторую сторону медали. Безумие. Ужас.

Старуха подскочила, вцепилась мне в руку и высоко, пронзительно выкрикнула:

– Пусть умру! Беллочку не отдам!

И с невиданной, далеко не старческой силой потянула меня к полу.

Я вырвался; инерцией кинуло в сторону кухни. Удар о кухонную дверь вышиб из лёгких воздух. Я крутанулся, ловя равновесие, повалился на угол стола… Блеснул беззубый серебряный нож.

Я сунул Арабеллу в рюкзак, чтобы освободить руки. Схватил нож. Выбежал в тесную прихожую. Венкерова уже стояла на ногах; её грудь вздымалась. Волосы вздыбились нимбом вокруг головы. В глазах плескалось безумие.

– Мама. Мама, я боюсь, – ни с того ни с сего пробормотал я и взмахнул ножом.

* * *

Я с головой накрылся пыльным вонючим одеялом. Свет не проникал сквозь плотную шерсть. Я дышал ртом, хватая воздух кусками. При каждом толчке поезда в нос утыкался рюкзак. Больше с собой ничего не было. Рыдания рвались из горла, откуда-то из нутра, из желудка или лёгких, как кашель. Я хотел выхаркнуть их. Вышвырнуть из себя вместе с мыслью, что убил человека.

Меня не беспокоило, что будет дальше. Меня беспокоило – может быть, несколько часов, – что радость приобретения Арабеллы перекрывала то естественное чувство, которое должно приходить, если убиваешь безвинного. Сожаление? Страх? Стыд?.. Я так и не понял.

Я ведь убил. Убил, да? Текла кровь, тряслись морщинистые старушечьи щёки, и дыра рта, и две дыры глаз, обезумевшие, пустые…

…Несколько часов это действительно вызывало лёгкое беспокойство. Потом остался только ком внутри. Я уже даже не помнил, отчего чувствую себя так плохо. Поезд летел в Крапивинск, и я летел, стрелой, метелью, вместе с ним.

Я вынырнул из-под одеяла и сквозь узор на стекле заметил мелькнувший белый шар. Скорей даже, кляксу, – вспыхнула и пропала. Затем она вновь мелькнула, уже под вечер, когда я потягивал из поездной кружки крепчайший, кислый и горький чёрный чай.

Клякса-шар висел напротив моего окна всю ночь, отражаясь в пустом стакане, в металлическом поручне.

В коротком сне мне снился Безымянный. Шептал, что Венкерова будет мстить.

Да как она будет мстить, я вас умоляю. Всё. Всё.

Я погладил по волосам молчаливую Арабеллу. Куклы вообще были несколько молчаливы в этот день; возможно, ошеломлены встречей. Нас, людей, тоже ошеломляет, когда сбывается то, чего так долго ждёшь.

В вагон вошли четверо мужчин в кожанках; на миг я подумал, что это те самые, что в нынешнем месяце не дождались меня у «Спирали». Я сжал рюкзак руками и ногами.

Немного жаль, что чемодан и вещи остались в хостеле.

Не жаль.

В груди жгло. На смену рыданиям пришёл огонь.

Мужчины в кожанках ушли в тамбур, но я уже не помнил о них. Я знал, что этот уровень пройден. Для них я уже неуязвим. Хозяева Мельника и Звездочёта – вот враги, которые пока ещё могут нанести мне вред.

Но я положу этому конец.

Мелькнула мысль: может быть, отец думал так же? А ведь у него не вышло…

– У него было четыре куклы, – вслух произнёс я. – У меня – пять. Я смогу.

– Конечно, сможешь, – шепнул бестелесный шар, и я с облегчением прислонился к стеклу – охладить горячий лоб.

Глава 13. Отражение

– Привет.

Катя смотрела напряжённо, но явно старалась вести себя дружелюбно. Видимо, решила всё-таки проглотить то скомканное, злое расставание.

«Что-то в ней меня интересует».

Олег подумал так и фыркнул – до того приземлённым казалось всё это по сравнению с тем, что он сделал, с тем, что ещё предстояло. Всякий раз, как он думал об этом, о поисках Звездочёта, – сдавливало горло, и пальцы покалывало от предвкушения.

– Привет. Ну… Как ты тут?

Он совсем не хотел тратить время на реверансы, но держать Катю на своей стороне было необходимо. Позже он спрашивал себя, зачем поехал в Крапивинск, если мог бы сразу отправиться в Кавенецк. И находил только три ответа: два простых и один важный. Простые заключались в том, что перед новым путешествием следовало решить вопрос с наличкой по возможности дальше от Москвы и встретиться с Катей. Важный – в том, что нужно было забрать Мельника.

– Как обычно. – Катя дёрнула головой. – Институт. Общага. Завязала с моделингом.

– Почему?

Оглядев её, Олег заметил, что она как-то съёжилась, погрубела. Лицо в прыщиках, волосы в беспорядке, носок одного из шлёпанцев откушен и обмотан то ли пластырем, то ли изолентой – совсем как у Ярослава.

– Предчувствие какое-то, – с невесёлой улыбкой ответила Катя.

Он с недоумением оглядел её ещё раз, жалея о той блестящей Катерине, на которой отдыхал глаз.

– Кажется, что предстоит что-то более важное. А может, просто близость сессии. Хандра.

Она усмехнулась. Олег кивнул. Здесь, в общаге, мир казался