Шрифт:
Закладка:
Вага вспылил:
— Ну вот, пожалуйста!
— Очевидно, было упущено время. Это ведь зарубежный рейс, а не клиника.
— Время упущено!..
Кириллова прикрыла дверь бокса:
— Девушку спасли… Но Танюша… Таня Чаплыгина пережила все это крайне болезненно.
— А нам как пережить? Постараемся сохранить ажур, Надежда Сергеевна?
Они вышли из бокса.
Взгляд Богдана Протасовича скользнул по окружающим вещам — обычная обстановка современной экспериментальной лаборатории: стекло, белая эмаль, никель. Тут все ново, и уже тесновато от новшеств. И только в самом углу сохранилась реликвия — старый стол, заново покрытый линолеумом. Оцинкованные подносы, штативы для пробирок, платиновые петли и иглы для посевов, чашки Петри, которые здесь принято называть чашками Гейденрейха.
— Все сохранилось здесь… — проговорил Вага.
Кириллова, кажется, не расслышала.
— И я вижу маленькую хрупкую девчушку, — продолжал Вага, — вот она впервые подошла к этому столу, взяла скальпель… Сколько прошло времени с тех пор?
— Пятнадцать лет.
— Неужели пятнадцать?
Пятнадцать лет назад Надежда Сергеевна впервые вошла в лабораторию профессора Ваги. Он упрямо называл лабораторию биологической, а не вирусологической, должно быть потому, что в исследованиях своих шел не от изучения повадок и характера вируса, не от момента вирус-клетка, не с позиций микробиолога, а от попытки расшифровать общую защитную функцию макроорганизма, механизм уравновешивания с внешней средой. И уже отсюда — механизм специфического иммунитета — как частное проявление общих защитных свойств.
Это более напоминало путь Мечникова, чем путь Флеминга.
Пятнадцать лет ежедневно приходила сюда Надежда Сергеевна, и всякий раз это было откровением, ибо все вокруг с восходом солнца возникает заново. Обыденности нет, есть только обыденный взгляд на вещи. За эти немалые годы Надежда Сергеевна никак не могла привыкнуть к чудачествам и капризам человека, которого считала своим учителем.
Она, разумеется, уважала Богдана Протасовича, восторгалась умением безукоризненно построить опыт, глубиной и последовательностью анализа, но вместе с тем ужасалась его несобранностью, порицала не свойственную солидному возрасту неуравновешенность, а порой жалела, как жалеют дурно воспитанного ребенка. Однако никогда не оставалась равнодушной, не могла примениться к его характеру. Впрочем, и не пыталась.
Чаплыгина смотрела на Богдана Протасовича так, словно он обращался к ней, говорил только с нею, ждал ее слова. Потом, почувствовав неуместность своего поведения, смутилась, сощурилась, спрятала глаза за стеклышками пенсне. Когда Вага вышел, Кириллова сказала ей, хотя Таня не произнесла ни слова:
— Да, конечно, он очень устал. Очень…
Таня не ответила, занялась своим дневником, личным лабораторным дневником, скрупулезно фиксирующим каждый день, каждый час, каждое мгновение опыта, исследований. Если бы Кириллова вздумала заглянуть в дневник своей самой исполнительной, самой пунктуальной помощницы, она нашла бы на раскрытой странице только одно слово: «Весна!»
А на последующих…
На последующих вирусы, антигены и антитела уступили место девическим мыслям и тревогам.
Младший научный сотрудник Татьяна Чаплыгина. Весьма краткое жизнеописание
«…Почему я так поступила? Быть может, причиной всему случайно подслушанный разговор. Серафим Серафимович Шевров любит остановить в коридоре единомышленника, подхватить под локоток. Вчера он нашептывал какому-то посетителю:
— Что такое Вага? Человек былой славы. Увядший лавровый листок. Знаете, как мы сейчас живем? Воспоминаниями и мечтами.
Посудачили, как бабы на завалинке, и разошлись, а я весь день думала о Богдане Протасовиче. Вспомнилось, как мы — первокурсники — любили его, верили в нашего Прометеича. Ребята говорили: сила!
Замечательно это — восторженность первокурсников!
…Человек былой славы.
Долго не могла уснуть. Окна уже посветлели, когда забылась.
И снова мой навязчивый, страшненький сон: сумрачная улица, пустынно, кто-то молит о помощи, а я рукой не могу шевельнуть. Мучительно, когда не можешь помочь! Улица упирается в излучину реки, горбатые дома, похожие на изломанный график, а потом высокая, нескончаемая стена, толпы людей, мчатся машины, играют дети, детский переливчатый смех, и к небу взлетает разноцветный, сверкающий мяч…
Внезапно вспыхнул ослепительный свет, черная тень мяча застыла над головой ребенка. Все исчезло: улица, машины, дети… Замерла долина в излучине реки, только тени на каменной стене, и нужно разгадывать по очертаниям теней, что было теплом, жизнью, счастьем…
Впереди двое. Не вижу лиц, но знаю: Главный Зодчий долины и рядом наш Прометеич. Постепенно их лица сливаются в едином образе сурового Человека. Он движется вдоль каменной стены и прикосновением руки воскрешает тени; и вот уж снова стремятся и рокочут машины, резвятся дети и в небо летит, кружась, сверкая, легкий, яркий мяч.
…Детство мое было трудным, долго хворала, перенесла тяжелые осложнения. Выздоровление шло медленно, исподволь. Помню: совсем крохотной, стиснув зубы, напрягала силенки, чтобы стать на ноги. Все, что другим доставалось легко, само собой, от рождения, приходилось брать с боя: каждый шаг, рукой шевельнуть, с постели подняться.
Хотелось бегать, играть, работать!
С какой завистью смотрела на подружек, на прохожих, на всех, кто мог двигаться, держаться на ногах — вот так, просто, пройти по комнате, по улице своими ногами, без посторонней помощи.
Какое великое счастье здоровые руки, какое великое счастье стоять на крепких ногах.
Еще и теперь, когда все прошло, преодолено, когда врачи говорят мне «молодец», — остались внезапные приступы слабости, возвращаются черные дни и всегда перед тем, накануне, страшные сны и предчувствие надвигающейся бури.
Наверно, это осталось еще от пережитого бедствия в нашем совхозе.
Катастрофа была местная, но мне тогда едва минул третий год, и все представлялось бескрайним, необъятным, шпиль на коньке совхозной конторы казался вершиной, подпирающей небо…
Я рано потеряла отца, погиб в Отечественную, в День Победы. Помнится, приезжал на побывку. Странно, не лицо запомнилось, а множество сверкающих орденов. Мама — контролер, все время в разъездах. Воспитывали дед и баба. Дед садовничал в совхозе, в степном углу между Челябой и Оренбургом. Изба на отшибе, добрый километр до совхозной усадьбы. Подковой обхватила дворик степная, своенравная речушка. Летом мальчишки переходили ее вброд — по щиколотки. Весной забурлит, зашумит, вздуется… Однажды по весенней распутице, налетела буря, погнала речушку вспять. Поток закипел, вспенился, хлынул в избу. Я оставалась одна, перетрусила насмерть, вцепилась руками в кровать — насилу потом пальцы разжали.
Нелепо, конечно, но до сих пор в неспокойную предгрозовую ночь охватывает тревога.
Впервые я увидела Богдана Протасовича в день открытых дверей — в те времена он вел кафедру… Нет, я видела его еще раньше, он выступал по телевидению, разъяснял роль и значение микробиологии: экран полыхал голубым светом, окружая чело ореолом… Но
