Шрифт:
Закладка:
Когда в дежурке никого не осталось, экран выключенного Азаркиным телевизора «Юность-406» вдруг засветился. Нервный диктор всё так же сидел перед надписью «Экстренные новости».
— Мы прерываем нашу программу, — сказал диктор, тревожно поблескивая стеклами очков, — на самую смешную шутку в мире. А возможно, и за его пределами.
61
Несколькими часами ранее
Виктор Ильич Гужвий считал Цюмана дилетантом, Черёмушкина — колхозником, а Чикатило — просто очень удачливым человеком, чья удача в определенный момент закончилась. Он точно знал: если ты не хочешь, чтобы тебя поймали, — то тебя и не поймают.
А Виктор Ильич очень не хотел, чтобы его поймали.
В это воскресенье Гужвий, как это было у него заведено, встал без будильника в шесть утра, принял ледяной душ и тщательно побрился. Он предпочитал электробритву «Харьков-37», но на ее жужжание жаловались жена и дочка, — поэтому приходилось скрести щёки, подбородок и шею оранжевым станком «Bic»; станок был одноразовый, но Виктор Ильич был очень экономным человеком. На зарплату каталогизатора в библиотеке РИЖТа, знаете ли, не разгуляешься. Мда.
Неожиданно солнечная погода чуть не нарушила все планы: последние несколько дней было холодно и лил ледяной дождь — превосходный повод съездить на дачу в Нижнетемерницкий и убедиться, что там не закоротило проводку (всю проводку Гужвий делал сам, сам же ее загодя и обесточил — он был, что называется, «рукастый мужчина», жена нарадоваться не могла). Он даже звал жену и дочь с собой, прекрасно зная, что в такую мерзопакостную погоду они в Нижнетемерницкий не попрутся. Жена дачу вообще не любила и считала его предпенсионной блажью — это было очень удобно, потому что позволяло Виктору Ильичу насиловать и убивать на даче детей. Иногда и взрослых, но со взрослыми ему было неинтересно: выражение понимания того, чтó с ними происходит, чтó с ними вот-вот произойдет и что их жизнь через несколько минут (или часов — это уж как пойдет) закончится, появлялось в их глазах гораздо позже, чем у детей, — а именно ради этого выражения Гужвий и делал с людьми то, что он делал. Впрочем, бывало по-разному: в прошлом году он заманил на дачу даму лет тридцати с лишним, от которой получил удовольствия гораздо больше, чем от самого сопливого детсадовца. Дама плакала как ребенок, звала кого-то по имени (Виктор Ильич не запомнил, кого именно, — не до того было) и какое-то время продолжала жить даже с вырезанной маткой. Мда.
Аккуратно сполоснув уже начинающий ржаветь бритвенный станок, Виктор Ильич до красноты обтерся жестким полотенцем, сделал себе бутерброд с пошехонским сыром, поцеловал на прощание полусонную жену («Может, поедешь, Марусь? Смотри, солнышко какое» — «Да нет, посплю… Возвращайся скорее — видишь, что в стране творится»), легонько тронул за нос спящую Анфиску и вышел во двор.
Первым делом необходимо было забрать из схрона около ближнего детского сада инструменты, припасенные там на всякий случай. Этот случай настал: перемазанную кровью последней жертвы веревку месяц назад пришлось сжечь; Гужвий пораскинул мозгами и решил, что для его нужд гораздо лучше подойдет немаркая и прочная изолента — ее-то он и спрятал под деревом на улице Черепахина. Там же хранилась запасная отвертка — ее, правда, по-хорошему надо было бы перед выходом на охоту заточить. Ножами пользовались только дилетанты: от них трудно было избавиться, они оставляли на жертвах неэстетичные порезы, плюс за одно только обладание ножом можно было сесть в тюрьму.
А Виктор Ильич совершенно не планировал садиться в тюрьму.
Щурясь на неожиданно нежном октябрьском солнышке, Гужвий забрал из тайника всё необходимое, переложил в потрепанный библиотекарский портфель и отправился к автобусной остановке. Путь в Нижнетемерницкий был не близкий, но, во-первых, так и было задумано (только колхозники убивают вблизи от дома), а во-вторых, в пути Виктор Ильич знакомился со своими жертвами. Он был человеком отзывчивым и вежливым, на хорошем счету у библиотечного начальства; всегда с удовольствием подсказывал, куда идет автобус, где нужно сделать пересадку, как срезать путь через лесополосу и как поскорее попасть к бабушке. Ему не сложно было и проводить заблудившегося ребенка, и даже позвать на чай со сникерсами на свою близлежащую дачу. Сникерсы-то он не ест, зубы не те, а дети их всё время домой тащат. Вот такая вот незадача. Мда.
До остановки Гужвий, правда, не дошел.
ППС-ники были злыми, невыспавшимися и, кажется, с похмелья — обычно милиция на каталогизатора внимания не обращала, а если и обращала, то сразу теряла интерес при виде институтского удостоверения. Выпивать себе Виктор Ильич не позволял, не курил, был для своих лет мужчиной крепким, так что и поводов-то докопаться до него у патрулей никогда не было. А вот гляди ж ты…
Гужвий не растерялся — теряются только люди недалекие и те, кто чувствует себя в чем-то виноватым. А Виктор Ильич не чувствовал себя ни в чем виноватым.
Даже когда из его рук вырвали портфель, открыли его и вытряхнули на землю отвертку, изоленту, ключи от дачного домика и несколько вкладышей от жевательной резинки «Турбо», библиотекарь не потерял присутствия духа.
— Дочурка, видите ли, увлекается — вечно жует, пузыри дует, — Гужвий знал, что такие вещи нужно сразу объяснять самому, не дожидаясь ненужных вопросов. — Бумажки эти по всему дому валяются. Мда. А чем я, собственно, могу быть полезен?
Патрульные, кажется, и сами не понимали, чем. Один из них, услышав интеллигентную речь, сразу поскучнел и протянул Виктору Ильичу обратно паспорт, который он до этого внимательно разглядывал, переводя глаза с фотографии на живого каталогизатора и обратно. Второй патрульный попался упрямый.
— Пройдемте, эцсамое, до выяснения. Ориентировка была.
Гужвий упрямиться не стал — наоборот, растерянно улыбнулся, собрал разбросанные вещи обратно в портфель и пошел с патрульными в отделение. Он знал, что если бы начал упираться, качать права и кричать «на каком основании?!», то его упаковали бы из принципа — милиционеры на такие вещи реагировали особенно остро. Про ориентировку, между тем, патрульный скорее всего врал — в расчете на то, что задержанный задергается и начнет предлагать
