того полновесно, как будто я заменял им трех человек, и гнали совместно с другими рабами на расстояние восьмидневного пешего хода, так что вскорости я покрылся язвами от безжалостной перегрузки и рабской доли. Но хозяин уже заключил договор о доставке грузов на моей голове, а поэтому принялся промывать мне язвы горячей водой и губкой с песком в надежде, что они у меня исцелятся, а если я отстранялся или плакал от боли, он стегал меня без пощады и жалости — за то, мол, что я не хочу исцеляться. Так он лечил меня ровно месяц, а когда заметил, что лечение не действует, решил продать меня на невольничьем рынке как непригодного из-за язв к работе. Вот привел он меня на невольничий рынок и приковал цепью к толстому дереву вместе с другими рыночными рабами, так что мы выстроились в одну шеренгу. За 4 часа всех рабов раскупили, а я остался непроданный — из-за язв, и мы с хозяином стояли на рынке до двух часов по дневному времени, а потом он снял с меня невольничью цепь и уже собирался уходить восвояси, но тут, по счастью, на рынок явился богатый и уважаемый в тех местах человек. Явиться-то он явился, а рабов уже нет — все распроданы, кроме меня, — и он подошел к моему хозяину. Ему захотелось купить раба, но меня-то он оценил дешевле дешевого, и все же хозяин согласился на его цену — лишь бы сбыть меня поскорее с рук, — а он подошел ко мне, чтоб увидеть получше, несколько часов порассматривал и сказал: «Я хочу купить раба, а не язвы». Сказал, отвернулся и ушел в свой город. Короче, никто меня в тот день не купил, и хозяин по дороге с рынка домой постоянно бил меня тяжким кнутом.

Он несколько раз водил меня продавать, а когда заметил, что никому я не нужен, хотя бы и по дешевой цене, объявил: «Если я еще раз пойду на рынок и тебя еще раз никто не купит, то я убью тебя на пути к дому, а тело брошу в подорожный лес на съедение гиенам, стервятникам и шакалам, потому что тебя и по дешевке не сбудешь, и за бесплатно, в виде подарка, не сплавишь, а я уже больше не в силах терпеть вонь от твоих непромытых язв, распугавшую вокруг на несколько улиц всех моих ближайших друзей и соседей». Но, к счастью, в следующий рыночный день, про который он говорил, что непременно меня убьет, если я опять останусь непроданный, на рынок снова пришел тот богач, который приценялся ко мне в прошлый раз, — и, главное, он опять пришел поздновато, когда из всех рабов на продажу остался непроданный один только я. И вот он спросил моего хозяина, за сколько тот хочет меня продать, а хозяин ответил, что за любую цену, которую богач согласится дать. Богач внимательно оглядел рынок, но рабов на продажу там уже не было, и он ровно час присматривался ко мне, а потом решился и сказал так: «Я должен принести жертву своему богу, поэтому куплю тебя, чтоб убить как жертву, когда подойдет назначенный срок». Он дал за меня 3 шиллинга и 6 пенсов, и мой хозяин благодарно их принял, поскольку я был для него обузой и он мечтал от меня избавиться.

«Горько, что я убежал в Лес Духов и 24 года блуждал там и духи мучили меня как хотели, а едва я выбрался наконец из Леса и почти дошел до родного дома, меня поймали, превратили в раба, безжалостно уязвили и ведут убиват», — вот что я с грустью говорил сам себе, пока прислужник запоздалого богача гнал меня по дороге к смертному рабству, или для жертвы чужому богу. Я шел и не знал, что этот богач приходится мне по рождению братом, с которым я разлучился у фруктового дерева, когда он пытался спастись от врагов, прежде чем я вступил в Лес Духов.

Вскоре мы добрались до какого-то города — ведь еще не открылось, что это мой город, — и меня загнали на Рабский Двор вместе с другими рабами хозяина, который не ведал, что я ему брат. А все мои язвы остались при мне. И вот я трудился, как подневольный раб, но жили мы далеко от жилища хозяина, и он только изредка приходил к нам с проверкой, или чтоб надзирать за нашим трудом, и, когда ему виделись язвы на моем теле, он в тот же миг начинал меня ненавидеть гораздо лютее, чем остальных рабов, и приказывал, чтоб меня хлестали кнутами как непригодного к полезной работе, а главное, потому, что в те времена раб не считался у хозяев за человека и его привыкли нещадно карать, если он работал не в полную силу. Я-то, конечно, уже догадался, что меня привели в мой собственный город, но не мог распознать ни брата, ни матушку из-за обоюдной многолетней разлуки, а они не заметили меня в рабе.

К тому же раб не считался за человека, или был очень униженным жителем, и я не мог обратиться к брату с объяснением, откуда я родом и кто мне родич, а рабы не знали нашего языка, поскольку их пригнали из чужедальних мест, и тоже не понимали, чего я хочу.

Но однажды, когда мне удалось отдохнуть и я оказался в своем полном уме, наш рабовладелец, или мой брат, снова пришел к нам во Двор с проверкой, и, пока он говорил, а мы его слушали, я вдруг легко узнал братов голос, будто у нас и разлуки-то не было, потом пригляделся к хозяину повнимательней и ясно увидел маленький шрам, который появился у брата на лбу еще до нашей совместной разлуки возле развесистого фруктового дерева, так что по этом двум памятным знакам — давнему шраму и знакомому голосу — я распознал в хозяине брата, но поговорить с ним по-братски не смог, поскольку числился у него рабом и он приказал бы засечь меня насмерть, если бы я обратился к нему как брат.

Я пристально рассмотрел свое положение, и оно представилось мне примерно так: меня привели в мой собственный город, но родственных чувств от меня бы не приняли, а значит, я должен был оставаться рабом. И тут мне вспомнилась братская песня, которую мы весело распевали с братом во время трапезы жареным ямсом, когда наша матушка ушла на базар, а нам оставила для обеда ямс —