Шрифт:
Закладка:
…Ужинать Василий Ильич не пошел. Он остался на лугу в душистой копне сена. Тело ныло, особенно поясница и руки. Усталость вызывала ко всему тупое безразличие: все равно, лишь бы не трогали, а он лежал бы не шевелясь, ни о чем не думая, любуясь, как багровый горизонт постепенно краснеет, потом алеет и наконец подрумяненной полоской исчезает за неровной кромкой выползающих облаков… Быстро темнело…
«Но чем я недоволен, чем?.. Почему мне тяжело говорить даже с Сашком? Почему мне противен Конь?» — спрашивал себя Василий Ильич, а перед глазами опять маячила опушка леса, изба под соломенной крышей, сад, пчелы и он один… Он хочет тихой, спокойной жизни. В чем дело? Имеет он право на такую жизнь. В молодости и землю пахал, и камни колол, и на заводе работал. А теперь он хочет покоя… Но где этот покой? И здесь заводы, планы и машины. Они везде — на дорогах, в полях, в лесу! Василий Ильич в волнении поднялся на ноги, расстегнул ворот.
Уже совсем стемнело. Небо и земля были одинаково черные и обильно выдыхали тепло. Так бывает перед дождем.
«Вот я решил остаться здесь, — размышлял Василий Ильич. — Все надо вновь заводить. Дом старый, ремонт, хлопоты. А зачем? Разве нельзя приезжать в Лукаши на дачу?»
Далеко за лесом по черному небу скользнула молния, и глухо, ворчливо прокатился гром. Овсов пошел к шалашу.
Гроза приближалась. Гром с каждым ударом твердел. Молния сверкала беспрестанно. Она не высекалась искрой, не играла змейкой, а сразу со всех сторон охватывала землю, и ослепительно яркое синеватое пламя дрожало секунду-две, гасло и опять с треском и грохотом раскалывало небо.
Дождь с перерывами шел до утра. Хмурый рассвет тоже не обещал погоды. Небо затянули тяжелые прокопченные тучи, они ползли так низко, что задевали за макушки соснового леса. Люди были мокрые и злые. Одни хотели идти домой, другие — продолжать косить. Особенно упорствовал Конь. Его поддержал Еким.
— В дождь коси, а в погоду греби, — говорил он.
Василий Ильич втайне надеялся, что дождь прогонит всех по домам. Но Клава заявила решительно, что пока она бригадир, никого никуда не отпустит. Василий Ильич совсем пал духом. Надрываясь, таскал охапки мокрой, как водоросли, травы и развешивал ее на специально изготовленных из жердей клетях — вешалах.
Дождь не переставал лить. Серые облака по нескольку раз собирались в проливные тучи. Земля уже не впитывала воду. Ею до краев переполнились канавы, под ногами хлюпали лужи.
На четвертый день к Овсову подошла Клава. Все уже работали, а Василий Ильич задержался в шалаше.
— Василий Ильич, — робко проговорила Клава, — шли бы вы домой. Работа не по вам. Вы так извелись, что страшно смотреть. Правда, идите. Что вам здесь?
Овсов долго молчал, упорно разглядывая носки сапог, побелевшие от воды.
— Да, да, лучше уйти, — наконец пробормотал он.
Половина Алешкинского луга была скошена. Теперь косили ближе к Лукашам, у дороги. Проходя, Василий Ильич услышал грубоватый бас Коня:
— Дачник-то наш размяк, как пряник сахарный.
— Слабоват в поджилках, — подначил Сашок.
Василий Ильич притаился за кустом.
— Грех вам над человеком измываться, — укоризненно проговорил Еким. — Сказывал — совсем в деревне останется.
— А чего ж он не мычит, не телится? — спросил Сашок.
— Не верю я в Овсова… Нюх у меня на человека собачий. Да и пользы от него, как от козла. От таких, как Овсовы… — и оскорбительная непристойность больно стеганула по ушам Василия Ильича.
Еким вздохнул:
— Язык у тебя, Ваня! Осмеять да облаять.
— Ладно, Еким, — спокойно заговорил Конь. — У меня злой язык. Ну, а ты скажи, велика от него будет польза колхозу?
— Нешто я про это говорю, — в ответ пробормотал Еким.
— Одним словом, дачник он, — отрезал Конь и обратился к Сашку: — А ну, Сашок, смахнем этот клин до обеда.
— Многовато!
— Затяни ремень потуже, — засмеялся Конь, и в тот же момент одновременно звякнули брусницы.
«Пошли заходить», — догадался Василий Ильич и торопливо, почти бегом, двинулся к Лукашам.
Дорогу развезло, как мыло. То и дело попадались низины, залитые водой, ручьи, вышедшие из берегов.
С грустной усмешкой встретила мужа Марья Антоновна.
— Наработался, колхозничек?
Василий Ильич устало опустился на лавку и стал снимать сапоги. Марья Антоновна, подбирая мокрые портянки, взглянула на осунувшееся лицо Василия Ильича и горестно вздохнула:
— Горюшко ты мое луковое.
Глава десятая
О том, как Петр считал слонов…
Август. Тихий, теплый, напоенный горьковатыми ароматами созревающих хлебов и приторно-сладкими запахами увядающих трав и переспелых ягод. Весь день небо так высоко, что дух захватывает; ни облачка; даже птицы в эти дни стараются не летать. Дали на редкость ясные: насколько хватает глаз, видны, словно отчеканенные, кромки лесов, темные пятна кустов, присевших на бугорке, и даже телеграфные столбы — тонкие, ровные, словно вязальные спицы.
Все объято приятной ленью. Дремлет ворона на маковке корявой сосны; старый, с разбитыми копытами мерин сунул голову в стог сена и лениво обмахивает хвостом вздувшиеся, как подушки, бока… По бугру катится грузовик, за ним. на дыбы поднимается дорога, долго висит над полем красноватое облако пыли… Кажется, дремлет и рожь, до земли уронив желтый колос. Слышен рокот мотора, но настолько слабый, что его заглушает полусонное бормотание ручья. Это там вдали, у леса, жнет комбайн.
Август. В лесу чуткая тишина, и боязно ее спугнуть. Шагнешь осторожно, чтоб не треснул сучок, чтоб не задеть ветки… И вдруг тинькнет беспокойная синица, стукнет раз-другой дятел, да и то, наверное, из озорства; а из-под куста можжевельника с шумом вылетит тетерка и, тяжело хлопая крыльями, ударится о колючий ельник… И опять тишина. Пахнет переспелой малиной — она опадает; осыпается тмин, и уже кружится пух болотного камыша. Заметно, как в лес вползает осень. Пока она на кочках, на алых кистях брусники, на краснобокой клюкве.
Август. Горячий, изнурительный месяц. Вянет
