ношения звезды на груди генерал обещался дослать. Многие покупали звезды, одни по тщеславию, другие, чтобы отвязаться, у третьих было заведено, как покажется благотворитель-генерал – давать без прекословия, не раздумывая. Звезд купцы понакупили очень много, и генерал увез многие тысячи. И вскоре уже тому-другому приходят дипломы на право ношения звезды, как вдруг всех звездоносцев пригласили к судебному следователю, отобрали показания о благотворительном генерале и звезды стали отбирать назад.

Оказалось, что деньги так и не дошли до благотворительного учреждения. «Звездоносцы» были этим очень расстроены и отказывались снимать звезды, настаивая на том, что они за них честно заплатили.

На общей волне помощи фронту форма медсестры помогала собирать пожертвования, поэтому в разных уголках империи появлялись женщины-мошенницы, наживавшиеся на благотворительности. Однако наиболее «отважные» дамы шли еще дальше и помимо образа медсестры присваивали себе имена великих княжон. В форме медсестры сойти за Ольгу Николаевну или Татьяну Николаевну было куда легче. «Саратовский листок» приводил резонансную историю похождений крестьянки Елизаветы Базарновой, которая выдавала себя за великую княжну Ольгу Николаевну и в одежде сестры милосердия собирала пожертвования на военные нужды. Базарнова предпочитала «работать» в небольших деревнях, заранее отправляла в сельские управы телеграммы о «высочайшем визите», но в конце концов в мае 1915 года была арестована в колонии немецких переселенцев Голом Карамыше. Первые подозрения в адрес самозванки возникли, когда она приехала в колонию не на автомобиле, а в таратайке на земских лошадях. Встречавшие «княжну» голокарамышинцы решили, что это фрейлина из свиты, и не последовали за Базарновой. Авантюристка же поднялась в управление, представилась, после чего ее отвели обедать. За обедом она даже не сняла пыльное пальто, а после обеда решила поговорить с народом, продемонстрировав свое косноязычие. Позже выяснилось, что она и писать не умеет[275]. Поволжские немцы разоблачили самозванку и выдали властям.

Добровольчество: вольноопределяющиеся и охотники, мужчины и женщины

Несмотря на то что мобилизационный план по набору новобранцев был выполнен, с первых недель войны обнаружились явления, противоречившие официальным заявлениям о патриотическом настрое мобилизованных. Отправленные в действующую армию после присяги новобранцы, случалось, убегали целыми вагонами. Начальник штаба главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта М. В. Алексеев отмечал, что побеги нижних чинов с поездов в 1914 году составляли 20 %. Часто побеги носили коллективный характер. Иногда в дезертиры подавались 500–600 человек – более половины ехавших в железнодорожном составе[276]. Некий прапорщик Соколов, отправлявший маршевую роту из Калуги, радовался, что из 250 солдат убежали лишь 30[277]. По мере затягивания войны дезертирство только усиливалось, что вынудило военные власти с ноября 1915 года формировать конные летучие отряды для поиска дезертиров. Другой формой уклонения от участия в боевых действиях было саморанение, также носившее массовый характер. Среди наиболее распространенных случаев членовредительства были: самострельство, отрубание пальцев, впрыскивание под кожу раствора карболовой или азотной кислоты. В некоторых партиях призывников, прибывавших на медицинское обследование от уездных воинских начальников, насчитывалось до 12 % симулянтов[278]. И это не считая тех, кто смог нелегально купить себе «белый билет», стоивший около 500 рублей (при среднем годовом заработке рабочего чуть более 300 рублей).

Подобное антипатриотическое поведение россиян отчасти компенсировалось добровольчеством, искренним желанием защитить свою родину. О том, что многие подданные, не дожидаясь призыва, сами отправлялись к воинскому начальству, регулярно сообщали газеты. Хотя общей статистики добровольцев не велось, движение носило массовый характер. В соответствии с законодательством добровольчество в России существовало в двух формах: вольноопределяющиеся и охотники. В вольноопределяющиеся записывались те, кто, имея определенный образовательный ценз, подлежали призыву, но отправлялись служить, не дожидаясь жеребьевки. Охотниками шли те, кто не подлежали призыву или подлежали, но не проходили по уровню образования в вольноопределяющиеся. Как правило, среди вольноопределяющихся преобладали студенты. Несмотря на то, что те и другие считались добровольцами, между ними была определенная статусная разница: вольноопределяющиеся могли самостоятельно выбирать себе для службы род войск и через год получали право сдачи экзамена на чин прапорщика. Более высокий статус вольноопределяющегося подчеркивался нашитым вокруг погон трехцветным кантом, что выделяло его из всей массы рядовых солдат.

Однако если общество с восторгом относилось к добровольцам-вольноопределяющимся, а офицеры в частях обращались к ним на «вы» и избегали рукоприкладства, со стороны рядовых солдат отношение к ним было настороженное. Оказавшиеся не по своей воле на фронте крестьяне, вынужденно бросившие своих жен и детей, часто не понимали мотивов добровольцев, считая их карьеристами. Видя в вольноопределяющихся будущих офицеров, солдаты из беднейших слоев вели себя настороженно, избегая откровенных разговоров. Для адаптации в солдатском коллективе некоторые вольноопределяющиеся вынужденно снимали канты со своих погон, скрывая собственный статус от основной массы сослуживцев. Для производства в унтер-офицеры вольноопределяющиеся и прочие желающие после года службы должны были пройти обучение в учебных командах. Солдат учебных команд, впрочем, как и унтер-офицеров, также недолюбливали, считали карьеристами, называли «дядьками», которые в казармах избивают новобранцев[279].

Сестра милосердия Х. Д. Семина, работавшая на Кавказском фронте, отмечала психологические особенности добровольцев: некоторые из них после первых боев срывались, не выдерживая стрессовой ситуации, и просились домой, считая, что раз они добровольно пришли, то могут передумать и так же добровольно вернуться домой. Вероятно, Семина имела в виду охотников, которые изначально не подлежали призыву. Призванные на войну крестьяне в этом смысле отличались тем, что фаталистично относились к своей судьбе, не считая себя ее хозяевами и демонстрируя тем самым бо́льшую покорность. Конечно, были примеры и обратного, особого рвения, геройства, о чем регулярно сообщала пропаганда. Случались на почве чрезвычайного рвения и курьезы, приводившие к инверсиям статусов доброволец – дезертир. Так, например, в мае 1915 года «Саратовский листок» опубликовал заметку о незадачливом добровольце: отправившись по патриотическим мотивам на войну, он, просидев несколько месяцев в своей части в тылу, самовольно оставил ее и бежал на фронт, где был пойман в качестве дезертира и помещен под арест. Но подобные случаи были редкостью.

Патриотизм отдельных добровольцев в ряде случаев обнаруживает лишь рассудочные основания при явных проблемах с эмпатией. Желание бить немцев в них сочеталось с отсутствием сострадания к соотечественникам-беженцам или оставшимся без кормильцев солдаткам. Вот как И. Зырянов описывал своего знакомого студента юридического факультета, пошедшего вольноопределяющимся:

Патриот. Крепко и убежденно ругает немцев. Пламенно любит французов. Читает в оригинале Бодлера, Мюссе, Гюго. Считает себя западником, передовым человеком… Показывая пальцем на всхлипывающих у воинского присутствия баб, он с жаром заговорил: – Какое жалкое создание эта русская баба!.. Я вот смотрю на них из окна каждый день и думаю: не ошибка ли