Дейзи была опозорена. Ей удалось убедить миссис Бэнбёри позволить ей испечь устричный пирог.

– Семейный рецепт, – сказала девушка. – Бабушка всегда его готовила.

Элеонора согнулась над ночным горшком, и её вырвало.

«Семейный рецепт, да», – с горечью подумала она, утешая себя, что, по крайней мере, не единственная мучилась.

Ифе была снаружи, прячась в кустах роз. Миссис Филдинг осталась в своих комнатах, сославшись на «лёгкую головную боль». Миссис Бэнбёри вяло ругалась на Дейзи в перерывах между рвотными позывами.

Мистер Пембрук посмотрел на бледные потные лица своих служанок и отправился в клуб.

– Простите меня! – причитала Дейзи. – Может быть, они были порченые?

Миссис Бэнбёри невесело рассмеялась.

Всем полегчало через несколько дней, но только не Элеоноре. Недуг словно так и не отступил. Хуже всего было по утрам, когда она улавливала сильный запах. И что бы она ни делала, она всегда чувствовала фоном этот запах – словно зловоние Темзы в жаркий день.

Чарльз сдувал с неё пылинки. В отсутствие отца он обыскал все комнаты и несколько раз сходил в ломбард, но не хотел оставлять Элеонору одну надолго. Чтобы компенсировать своё отсутствие, он кормил её кусочками карамелизированного имбиря, покупал ей тоники и настойки, которые, по его словам, должны были подействовать наверняка. Элеонора перепробовала несколько – большинство оказались просто подслащённой водой. Она всё равно их выпила, потому что Чарльз хотел помочь.

А после у неё было самое лучшее Рождество, какое она только могла вспомнить. Её вырвало шесть раз, и её парадная форма была слишком тесной, но это не имело значения. Когда служанки вернулись из церкви, они все заходили в гостиную и получали подарки от семьи. Всем досталось одно и то же – достаточно ткани, чтобы пошить новое форменное платье, и рукопожатие от Чарльза, пока мистер Пембрук храпел в углу.

Миссис Бэнбёри и Дейзи, которой теперь поручили нарезку овощей, устроили настоящий пир. Жареный гусь, огромные миски картофеля, палестинский суп[34], каштаны, колбаса, маринованные грецкие орехи и рождественский пудинг, щедро сдобренный сливочным кремом с бренди. Еды для мистера Пембрука и Чарльза было слишком много, поэтому, когда они прислали оставшееся на кухню, служанки набросились на блюда, объедаясь воздушным жареным картофелем и хрустящей золотой гусиной кожей.

Элеонора ускользнула, когда Ифе и Дейзи всё ещё урчали от удовольствия, поглощая ужин. Чарльз ждал её наверху.

Он вручил девушке подарок – голубино-серые лайковые перчатки, мягкие и нежные, точно шёлк. Элеонора вручила ему свой – книгу с сонетами, и этот подарок казался таким дешёвым в сравнении с его. Книжечка была маленькой, и синяя краска отслаивалась с переплёта прямо под пальцами. Но когда Чарльз прочёл посвящение: «Для Ч., с любовью», – он просиял, и все мысли о собственном убожестве покинули её. Его улыбка исцеляла все несовершенства, и когда он целовал Элеонору, она словно рождалась заново.

Январь тянул холодные руки по всему дому. Вода скапливалась на подоконниках, и занавески провисали от влаги. Запах сырости проникал внутрь, и Элеонора ощутила, как сжался желудок. Её стошнило в ночной горшок, и она проклинала всех устриц на свете. Никогда она больше не съест ничего, что происходило из моря! Всё дело было в рационе для слуг. У неё не было сил побороть недуг. Когда она была совсем юной, то ела всё, что ей нравилось, и никогда не болела – до самого первого кровотечения.

Элеонора отёрла губы и распрямилась. Её озарило.

Она испытывала постоянную усталость, и всё тело ломило. Платья становились всё теснее. Запахи заставляли её задыхаться, а каждое утро её тошнило, и она не сумела вспомнить, когда у неё последний раз шла кровь. Но это могло означать всё что угодно. Было много вещей, которые девушка не могла вспомнить – она научилась не полагаться на собственную память. Её ежемесячные кровотечения никогда не были регулярными. А платья становились теснее, потому что Чарльз скармливал ей половину своих ужинов. А от тех устриц плохо было всем: так разве удивительно, что она подхватила какой-то недуг, от которого всё никак не могла избавиться?

Вот и всё. Дело только в этом.

Ладони девушки легли на живот, и она с силой надавила, но ничего не почувствовала. Это ничего не значило. Бывают на свете такие вещи, которые не сразу видишь и чувствуешь, а они всё равно есть. Вот, например, черноглазую женщину Элеонора видела не всегда, а та ведь была.

И эта незнакомка должна была знать!

Элеонора откашлялась:

– Я бы хотела поговорить. Ты не могла бы выйти?

Тени сместились, и черноглазая возникла перед ней:

– Конечно

– Я… мне нужно кое о чём спросить. И если я спрошу – ты ответишь правдиво?

Женщина улыбнулась:

– Я всегда отвечаю правдиво, дорогая.

Элеонора прикрыла глаза:

– Я… я ношу ребёнка?

– Полагаю, ты уже знаешь ответ на этот вопрос.

Накатила тошнота, и живот сжался. Или это ребёнок так давал о себе знать? Нет, не могло такого быть. Она ведь не готова! Она думала о детях, но мысли эти были такими смутными, как изредка задаваться вопросом: какой бы она была с рыжими волосами? Возможно, через десять лет ей бы захотелось детей, после того как она выйдет замуж за Чарльза и повидает мир. Но не теперь, когда она не замужем, в разгар зимы, в ожидании жалованья. «Не сейчас… о Господи, только не сейчас…»

– Это не ответ, – возразила Элеонора. – Я думала, ты о таком знаешь!

– Знаю.

– Так скажи мне!

Глаза женщины сверкнули:

– Вот что я тебе скажу. Родится мальчик. Он появится в июле, незадолго до твоего собственного дня рождения. И когда он родится, то будет здоровым ребёнком. Ну а что будет после – я сказать не могу.

– Как? Почему?

– Всё зависит от тебя.

Элеонора опустилась на кровать, спрятав лицо в ладонях. Все её грандиозные планы в одночасье рухнули – Франция, Италия, длительное турне по Европе, о котором она так мечтала. Внутри словно разверзлась бездна.

– Как же такое могло случиться! Я ведь была так осторожна!

– Видимо, недостаточно осторожна.

Как только представился шанс, Элеонора тайком пробралась в комнату Чарльза. Он сидел на краю кровати, вычищая сюртук. При виде девушки он просиял:

– Элеонора? Как неожиданно… Господи. Ты в порядке?

На его прикроватной тумбочке стояли два бокала, липкие и бурые от вчерашнего портвейна. Элеонора взяла один из бокалов, покрутила в руке. Горло вдруг сжалось, и она была не в силах вымолвить ни слова. Солнечный свет вспыхнул в гранях хрусталя и померк так же быстро. И новый страх охватил её. То, что было между ними, – неужели оно столь же мимолётно, как вспышка света во тьме?