Из оранжереи прибыл посланник с корзиной персиков – презентом для выздоравливающего, от смотрителя оранжереи виконта де Тремуя. Кейтель тут же конфисковал всю корзину на хозяйский стол, в качестве контрибуции, оставив выздоравливающему единственный персик, и тот с подгнившим бочком.

Сам хозяин, прекрасный Левенвольд, единственный раз появился в дверях комнаты Ван Геделе, замер на пороге, словно золотая статуэтка:

– Я рад, что ты идешь на поправку, коко.

– Я надеялся, что ваше сиятельство изволили запомнить мое имя, – мягко напомнил ему доктор, но услышал в ответ:

– Лучше ветер в голове, чем ненужный мусор. Скоро тебе предстоит снимать мои швы – ты же справишься, коко?

– Несомненно, ваше сиятельство, – отвечал Яков, уже вдогонку исчезающему дивному видению, тающему в воздухе облаку золотистой пыли. Каблуки простучали, процокали по антресольным половицам, по деревянным ступеням – и звонкий олений перестук затерялся где-то внизу, в галереях графских комнат. Все эти дни Яков старался не думать – ни о нем, ни о ныне покойной Мавре Зайцевой. Отчего-то эти двое переплелись для него в одно болезненное, горестное воспоминание – о том, что непонятно, страшно. О том, что свершается неотвратимо, беспощадно, и чему – ну никак не помешать.

Яков справился – по одному срезал узелки ненужных более швов с двух темных, перламутром отливающих шрамов. И опий уже не понадобился.

– Не стоит того, – отказался Левенвольд и вытерпел все докторские манипуляции молча, лишь прикусив губу. Яков вернул ему на плечи тяжелый золотой шлафрок – с темными полосами на подкладке, которые так никто и не додумался отстирать, – и бесстрашный птимэтр зябко завернулся в скользкий атлас:

– Жалеешь? Не нужно… – Он сел в кресло и указал доктору на кресло рядом. – У меня разговор к тебе. Нет, не коко – все-таки Яси Ван Геделе.

– Я весь внимание, ваше сиятельство.

Было утро, и обер-гофмаршал не был еще ни причесан, ни накрашен, ни даже как следует выбрит – растрепанные волосы вились по плечам, сонные глаза чуть припухли, и сейчас он казался забавным шаржем на старшего брата, полковника Левенвольда. Они все-таки были очень похожи, два брата – и, возможно, именно это сходство и прятал под краской младший.

– Пока ты болел, я собрал о тебе все слухи, Яси Ван Геделе, – начал вкрадчиво Левенвольд. – Я хотел узнать твою репутацию как хирурга и акушера. И репутация твоя превосходна. Более того, ты не болтлив и никогда не разносил сплетни об абортах своих пациенток, как это делают некоторые. Ты умеешь молчать, Яси Ван Геделе. И еще – тебе лучше уехать из Москвы до ноября, прежде, чем вернется мой брат. Так что все сходится, как хороший пасьянс.

Яков слушал внимательно – что же ему сейчас предложат. Левенвольд отбросил черные пряди с высокого, будто бы даже подбритого специально лба и взял руки доктора в свои:

– Я мог бы просто тебя заставить. Или приказать тебе, использовать тебя – вслепую – и потом избавиться. Но это слишком уж гнусно – играть в живого человека, как в куклу. Люди не флейты, как говорил один незадачливый принц. Я скажу тебе, что тебя ждет – и ты сможешь согласиться. Или отказаться. И если откажешься – сможешь встать и выйти из этого дома, и уехать – откуда ты там? В Лейден, что ли…

Яков смотрел на него и думал, что происходящее сейчас для придворного интригана в некотором роде подвиг. Левенвольд сжал его пальцы – руки его были горячими, как будто этого человека сжигал жар:

– Одна дама вот-вот должна родить. Дама, чье имя я не смею назвать… В октябре или чуть раньше. Лет ей много, роды первые, да и здоровье не очень. Из хороших врачей в Москве сейчас – ты да твой дядя, остальные мусор. Лесток болтлив, как баба, и он из другого лагеря. Впрочем, тебе это неважно. Ты поедешь к ней со мною – тогда, когда придет срок. Сделаешь все самым лучшим образом, как только сумеешь. А потом тебе придется уехать, бежать даже – вместе с ребенком, с его кормилицей и с его охраной. Сперва в деревню, потом – наверное, в Польшу. Или в Цесарию, я еще не знаю сам – кто примет. Прошу я тебя, ведь дядька твой не годится – он слишком заметен, да и не согласится, у него ведь госпиталь, практика, этот его бездарный Петер…

– Я понял, – ответил Яков. – Это то самое дело, по которому стольких арестовали. Значит, не просто так.

– Да, то самое дело, – серьезно и печально подтвердил Левенвольд. – И я вынужден его закончить. Ведь брат мой уехал… Ты поможешь мне, Яси Ван Геделе? Обещаю, что буду стараться сохранить тебя живым. Сам знаешь – слово дворянина…

– Осторожная формулировка, – оценил Яков его деликатность. – Буду стараться сохранить…

– Не более того, – Левенвольд наконец-то улыбнулся. – И обещаю, что ты станешь богат. Десять тысяч яхимсталеров – за один прием, а, доктор?

– Если останусь жив… Мне нечего терять, ваше сиятельство, – я один, ни семьи, ни детей. Ни доброго имени – уже… Я согласен, можете распоряжаться моей никчемной жизнью как пожелаете.

– Спасибо, – выдохнул обер-гофмаршал и потянул вдруг Якова за руки к себе. – Правда, спасибо. И – не бойся. Nihil time, nihil dole…

Левенвольд стремительно подался к нему, словно атакующая гадюка, и поцеловал, дотронулся губами до губ его, будто ужалил, и тут же – оттолкнул:

– А теперь ступай, Яси…

Яков раскладывал инструменты – что-то протирал лишний раз, что-то точил – когда в дверь его поскреблись.

– Заходите, – разрешил доктор.

В комнату вдвинулся дворецкий Кейтель, нарядный как никогда – золотая эстетика его хозяина явно не оставила дворецкого равнодушным.

– Праздник намечается? – сразу догадался Ван Геделе.

– О, да! Придут гости, и будет дан концерт, – с готовностью подтвердил разряженный Кейтель. – И певица пропоет наконец-то ту арию, что была так печально прервана. То будет символ прощения и примирения.

– И ее величество пожалует в гости? – не поверил Яков.

– О, нет! Ее величество болеют, но пожалуют господин фон Бюрен, граф Вартенберг, и господа Лопухины, и граф Остерман…

– Довольно перечислять, Кейтель, – мне все равно их не видать.

– Отчего же? Полагаю, вы достаточно поправились и сможете наблюдать за концертом с галереи. Там есть такая портьера, и из-за нее можно…

– То есть вы приглашаете меня, Кейтель?

– И не только я, – дворецкий неожиданно игриво подмигнул,