в его щенячьем возрасте иметь за душой нескольких покойников… Все возможно. Но я был за расстрел. Без всяких угрызений совести: этот поганый недоросль заслуживал не коечки в клинике, а стенки… Думаю, вы согласитесь?

– Соглашусь, – кивнул я. – А Гильферинг?

– С ним обстояло очень интересно. Был один случай, и я оказался свидетелем… Прекрасно помню дату: двадцатое апреля этого года, день рождения Гитлера. Очень многие в вермахте относились к фюреру с легоньким презрением: австрийский ефрейторишка, пусть и обладатель двух Железных крестов… Что, впрочем, ничуть им не мешало верно Гитлеру служить. Но в частных разговорах доводилось слышать всякое… Особенно от пруссаков и офицеров, служивших еще при кайзере. Тут уж была сословная спесь: при кайзере офицеры были «белой костью», а Гитлер понапихал куда только можно «мужланов в черном», «бакалейщиков и конторщиков». Разговорчики эти приутихли только после неудачной попытки переворота и убийства Гитлера, когда всем окончательно стали заправлять «черные»… Так вот, день рождения Гитлера – законный повод для доброй пьянки (немцы и в этом отношении мало отличаются от русских – был бы повод, а глотка всегда при тебе…). Был банкет. Первый тост подняли стоя за здоровье фюрера, а потом пошло по накатанной. Как в застольях обычно и бывает, разбились на несколько групп, и каждая толковала о своем. Мы четверо, я, Гильферинг, Энкель и доктор Штронгейм, завели речь о фокусах и фокусниках – ну, подвыпившие люди сплошь и рядом находят самые неожиданные темы для разговора… Энкель взахлеб рассказывал о фокуснике, на выступлении которого был в Париже. По его словам, тот творил форменные чудеса. Все понимали, что это всего лишь ловкость рук, но выглядело, как настоящее чудо. Гильферинга откровенно развезло. Обычно он пил умеренно, но в тот вечер набрался. Сначала бурчал что-то насчет «французских шарлатанов», потом заявил, что ловкость рук ничего не стоит, и наконец со всем хмельным рвением возгласил, что сейчас покажет не фокус, а «нечто посерьезнее». И, знаете, показал… Уставился на вилку – тяжелую, массивную, серебряную, – и она вдруг поехала по столу. Да, вот представьте себе! Мы все трое это видели. Проехала полметра, подскочила, воткнулась в бок пока еще нетронутого жареного гуся и замерла… Гильферинг торжествующе хохотал: ну что, видели? Это вам не фокус и не ловкость рук! Мы как-то не стали это обсуждать, выпили еще и перешли на другие темы, и Гильферинг унялся, больше не порывался ничем нас удивить. Назавтра мы трое об этом немного поговорили – не столько уж выпили, чтобы забыть. Да, а все остальные ничего и не видели, были поглощены своими пьяными разговорами, да и длилось это совсем недолго… Доктор Штронгейм предложил убедительное объяснение: гипноз. Хотя Гильферинг раньше этого никогда не показывал, он, без сомнения, сильный гипнотизер, хотя и держит это в секрете. А вчера перепил, не сдержался… Гипноз, в отличие от всякого ведьмовства, – вещь вполне материалистическая, присутствующая в жизни, признанная наукой, ничего общего не имеющая с колдовством. Мы с Энкелем с ним согласились. Я и сейчас считаю, что доктор был прав: гипноз – это объективная реальность, а колдовство – сказки. В общем, это был единичный эпизод. Никогда прежде и никогда потом Гильферинг не демонстрировал ничего странного. О казусе с вилкой он никогда не заговаривал, и мы с Энкелем его никогда не расспрашивали. В конце концов, гипноз – его личное дело, он не циркач и не врач, может сколько угодно держать это при себе…

– Ну а Кольвейс? – спросил я.

– Вот тут должен вас разочаровать, – хмыкнул Крамер. – За все время, что я его знал, он ничем таким себя не проявил. И, насколько я могу судить, ко всей чертовщине относился крайне скептически. Больше и сказать нечего…

Судя по лицу, он с удовольствием задал бы мне закономерный вопрос: какого черта я при исполнении служебных обязанностей завел разговор о таких вещах? Но, видимо, подозревал, что ответа не дождется – и не дождался бы, я постарался бы отделаться какой-нибудь отговоркой. В конце концов, все, о чем говорил Барея, – бездоказательные разговоры и есть, а три загадочные смерти, если подумать – наши служебные тайны, в которые не следует посвящать сторонних…

Неторопливо шагая по улице к нашему отделу, я вспомнил…

На войне попадаются самые неожиданные трофеи. Год с лишним назад нас расквартировали в доме, до освобождения нами города занятом немецкими офицерами. Среди прочих пожитков, брошенных второпях бежавшими нибелунгами, отыскалась пластмассовая коробочка, судя по надписям, французского производства, – с головоломкой. Она собой представляла прямоугольник чуть поменьше тетрадного листа, синий, на котором белыми линиями была изображена русалка, в точности такая, как на крышке коробки.

Но это – в собранном виде. В коробочке лежал ворох синих пластмассовых кусочков самой причудливой формы, большинство покрыто белыми линиями, а некоторые – чистые. Чтобы обрести русалку, кусочки надо было сложить в строгом порядке.

Когда выдалось свободное время, я убил на головоломку ни много ни мало три вечера. В конце концов, изрядно помучившись, все же собрал. После чего потерял к ней всякий интерес. Недели две возил с собой, благо места занимала немного и весила мало, а потом при удобном случае подарил одной симпатичной девушке с узенькими погонами лейтенанта медицинской службы.

Так вот, некоторые наши расследования крайне походили на эту головоломку, и уж наверняка – нынешнее. Кусочки никак не желали собираться в картинку. Имелась любопытная особенность: пока я держался в рамках того, что произошло в суровой, доподлинной реальности, головоломка оставалась кучкой затейливых кусочков. А если допустить шальную, еретическую, да что там – безумную мысль: будто часть того, о чем рассказали Барея и Крамер (часть, далеко не вся – будем предельно осторожны!) имеет, скажем опять-таки осторожно, некоторое отношение к реальности… Совсем другая картина. Далеко не все (будем предельно осторожны!), но безусловно часть кусочков складывается в картинку, и силуэт русалки начинает обозначаться. Вырисовывается некая версия – шальная, еретическая, безумная, но стройная и логически непротиворечивая.

Я не мог ее принять, будучи твердокаменным атеистом, но она настойчиво стучалась в сознание…

Пляски с волками

Радаев слушал внимательно, не задал ни единого вопроса, не отпустил ни одной реплики. Ну, это было у него в обычае – сначала выслушать собеседника, а уж потом высказывать свои мысли и соображения. Опять-таки по своему обычаю побарабанил пальцами по столу, не отрывая взгляда от столешницы. Поднял на меня умные колючие глаза:

– Ну и какая твоя версия? Я тебя знаю, ни за что не пришел бы