Шрифт:
Закладка:
В первых главах Таубер очень кратко и в общих словах описывал свое нелёгкое детство, происходившее в двадцатые годы в Берлине. Отца – мелкого служащего, ветерана Первой мировой войны, мать - домохозяйку… Учёбу в школе, затем университете и работу в крупной германской строительной фирме, где его ценили как специалиста. Трагическую и нелепую смерть родителей, ещё до прихода Гитлера к власти.
В 1938-м году Таубер женился на девушке по имени Эстер. До начала войны в Европе их не трогали, лишь заставили носить на груди жёлтую шестиконечную звезду. Но в конце концов, осенью 39-го эту семейную пару арестовали и разлучив, отправили по разным концентрационным лагерям. Самого Соломона после лагеря для перемещенных лиц, вместе с другими евреями запихнули в вагон товарного поезда, шедшего на восток.
Затем:
«…Я не могу точно вспомнить, когда поезд остановился. Кажется, мы ехали шесть дней и семь ночей. Поезд вдруг встал, полоски света из щелей подсказали мне, что на воле день. Голова кружилась от усталости и вони. Снаружи кто-то закричал, лязгнули засовы, двери вагона отворились. Хорошо, что я, еще недавно одетый в белую рубашку и отглаженные брюки, не мог видеть самого себя. Достаточно было взглянуть на других.
Яркий солнечный свет хлынул в вагон. Люди закрыли глаза руками и закричали от боли. Под напором сзади на станцию высыпало полвагона – смердящая толпа спотыкавшихся людей. Я стоял сбоку от двери, потому не вывалился наружу, спустился одним из последних, по-человечески.
Двери вагона открыли охранники из СС. Злые, жестокие, они переговаривались и кричали или стояли поодаль, презрительно смотрели на нас. В вагоне на полу осталось лежать человек тридцать – побитых, затоптанных. Остальные, голодные, полуослепшие, потные, в вонючих лохмотьях, кое-как держались на ногах. От жажды мой язык присох к нёбу, опух и почернел, губы запеклись и потрескались.
На платформе разгружались еще сорок таких же вагонов из Берлина и восемнадцать – из Вены. Около половины «груза» составляли женщины и дети. Охранники бегали по платформе, дубинками строили вывезенных в некие подобия колонн, чтобы отвести в город. Но в какой? Потом я узнал, что город называется Штуттгоф48, в трёх десятках километров к востоку от города Данциг.
Позади них стояла горстка людей в потертых рубахах и штанах с большими буквами «J» (от немецкого JUDE – еврей) на груди и спине. Это была особая команда из гетто, ее привезли вынести из вагонов трупы и похоронить мертвецов за городом. Команду охраняли десятка полтора человек тоже с буквами «J» на груди и спине, но подпоясанных армейскими ремнями, с дубинками в руках. А назывались они еврейскими «капо», их кормили лучше остальных заключенных.
Под вокзальным навесом, в тени стояли и офицеры СС. Один самодовольно возвышался на каком-то ящике и с презрительной ухмылкой рассматривал несколько тысяч ходячих скелетов, заполнявших перрон. Эсэсовец постукивал по сапогу хлыстом из плетеной кожи. Зеленая форма с серебряными сдвоенными молниями на правой петлице сидела на нем как влитая. На левой был обозначен его чин. Капитан.
Он был высок и строен, со светлыми волосами и блеклыми голубыми глазами. Потом я узнал, что он отъявленный садист, даже среди своих уже известный под именем: «Мясник». Так я повстречался с капитаном СС Эдуардом Рошманном…».
«…Единственные ворота стояли на северной стороне, а около них – две сторожевые башни с эсэсовцами. От ворот прямо к середке гетто шла «Масе калну иела», или «Маленькая холмистая улица». Справа от нее - площадь, где заключенным объявляли наказания, проводили переклички, выбирали, кого послать на тяжелые работы, а кого повесить. Посреди площади стояла виселица о восьми стальных крюках. Она никогда не пустовала. Каждый вечер вешали, но часто крюков не хватало, и людей казнили в несколько заходов, пока Рошманн не оставался доволен своей работой.
Раньше в лагере были местные польские евреи. Когда привезли нас, коренных евреев там осталось чуть больше сотни: меньше чем за три недели Рошманн и его заместитель Краузе уничтожили их почти полностью.
После нас эшелоны с людьми стали приходить ежедневно, но население лагеря не увеличилось, так как до прибытия каждого нового поезда, часть из заключенных уничтожали, чтобы освободить место для новичков.
Каждое утро обитателей лагеря, а это были в основном мужчины – женщин и детей убивали гораздо чаще, – собирали на Оловянной площади тычками прикладов в спину. Начиналась перекличка. Имен не называли, просто пересчитывали и делили на рабочие группы. Изо дня в день почти всех мужчин, женщин и детей строили и гнали в построенные неподалеку мастерские на двенадцать часов подневольного труда.
Будучи архитектором, ещё в самом начале я солгал, сказав что раньше работал плотником. Расчёт оказался верен: плотники нужны везде, и меня отправили на ближайшую лесопилку, где из местных сосен делали сборные блиндажи для солдат.
Работали мы до изнеможения. Случалось, падали даже самые крепкие – лесопилка стояла в низине, на холодном сыром ветру, дующем с побережья.
Утром до марша на работу нам давали пол-литра так называемого супа – воды, в которой изредка попадались картофелины, – и еще пол-литра его же с куском черного хлеба по вечерам, когда мы возвращались. Но если кто-то приносил в лагерь еду – чтоб подкормить родственников, его на вечерней перекличке вешали на глазах у всех…».
«…С наступлением осени, потом зимы жизнь в лагере становилась все хуже и хуже.
К концу зимы я понял, что долго не протяну. Голод, холод, каторжный труд и ежедневные зверства превратили мое некогда сильное тело в мешок костей. Из осколка зеркала на меня смотрел изможденный, небритый старик с воспаленными глазами и впалыми щеками. Недавно мне исполнилось тридцать три, но выглядел я вдвое старше. Как и все остальные.
Я видел, как полегли в могилы десятки тысяч людей, как сотнями узники умирали от холода и непосильной работы, как их расстреливали, пороли или избивали до смерти. Протянуть даже пять месяцев, что удалось мне, считалось чудом. Жажда жизни, вначале одолевавшая меня, постепенно исчезла, осталась лишь привычка к существованию, которое рано или поздно оборвется…».
«…И меня вновь появилась цель в жизни: я поклялся самому себе, выжить во что бы то ни стало и рассказать всему миру про творящиеся здесь зверства. И ля того чтоб выжить, вскоре после возвращения к работе я решил, стать «капо» - охранником то есть.
Решиться на такое было нелегко – «капо» гнали заключенных на работу и обратно, а нередко и на казнь. Мало того, они были вооружены дубинками и зачастую на виду у
